Дмитрий Пригов - Монады

ОН (недоверчиво поднимая голову) . Какой режиссер?

ОНА. Какой, какой. Известно какой.

ОН (недоверчиво поднимаясь во весь рост) . Где режиссер?

ОНА (указывая рукой куда-то вверх, очевидно, на самый верхний ярус балкона) . Вон. Вон там. Видишь?

(Он всматривается в том направлении, заслоняя глаза рукой от слепящего света юпитеров.)

ОНА. Все не так. Не так. Он недоволен. Да он и прав. Ты сам, наверное, чувствуешь: не то, не то.

ОН. Что не то?

ОНА. Все не то. Я тоже чувствую. Он прав, что недоволен.

ОН. Недоволен?

ОНА. Конечно. А ты что, доволен?

ОН. Я?

ОНА. Ты, ты. Режиссер прав, что недоволен.

ОН (обыденным голосом) . Ну, недоволен – значит недоволен. Эх. Да. Елки-палки, лес густой, ну что, пошли домой. Хорошая рифма.

ОНА. Хорошая, хорошая.

ОН. Вот видишь. Хватит. Наигрались. Пойдем.

(Они трогаются в путь за кулисы.)

ОНА. Дмитрий Александрович, а вот вы (запинается) , вот вы…

ОН. Да, Елизавета Сергеевна.

ОНА. Вот вы говорили, ну, там, помните, про эту, ну, про эту…

ОН. Какую эту?

ОНА. Ну, эту, там, в начале…

ОН. Где в начале? Какую эту?

ОНА. Ну, в начале, помните, про Оленьку какую-то…

ОН. Какую Оленьку?

ОНА. Ну, Оленьку. Оленьку. Ее фамилия не Веселова?

(И уже не слышно, что он отвечает… Возможно, что фамилия Оленьки Веселова, возможно, что нет, возможно, что вовсе такой не существует – но какое это теперь уже имеет значение? – Никакого.)

(Уходят. Уходят мои дорогие Елизавета Сергеевна и Дмитрий Александрович. Уходят и уносят с собой все, что так и не совершилось. А в общем-то она его все-таки убила. Убила! Убила! Но они уходят! Уходят! А раз они уходят вместе, несмотря на всякие там уверения по поводу каких-то там коллапсов, внутрь которых нам не заглянуть (а не заглянуть – так и зачем нам они, зачем нам о них ломать голову?); раз уходят они вместе – значит, все-таки не убила. А жаль! Жаль! По-человечески жаль! Уходят мои дорогие Дмитрий Александрович и Елизавета Сергеевна, и вдруг обнаруживаюсь в полнейшем и бесстыдном одиночестве я, то есть – не я, так как я ухожу вместе с Елизаветой Сергеевной. Обнаруживается, собственно, непонятно кто – ни автор, ни актер, ни зритель, ни критик. Непонятно кто. Но и этому непонятно кому тоже пора удаляться, унося с собой все, не относящиеся к действию замечания, примечания, оговорки и разговоры. Ему даже было бы лучше удалиться задолго до героев. Даже больше – ему вовсе не следовало бы встревать в эту историю. Но он все-таки встрял. И объявился он лишь, как не раз было помянуто, но поскольку этот аргумент весьма значителен, даже основной и единственный, то под занавес приходится его повторить: появился этот неизвестно кто, лишь на тот, весьма вероятный, даже наиболее вероятный случай, когда все это не объявится на сцене, а так и останется на бумаге. А на бумаге без этого непонятно кого все выглядело бы как-то бесчеловечно, что ли. Но если все-таки когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, каким-либо образом пьеса сия окажется на сцене, то никого лишнего, кроме Дмитрия Александровича, то есть меня, и Елизаветы Сергеевны – не пускать! Пусть все остальные идут в зал, или куда хотят, или к черту, пардон. А все, не касающееся действия, – выбросить, убрать, уничтожить, сжечь! Такова моя последняя авторская воля.)