Дмитрий Пригов - Монады

Замерев, она пристально смотрела прямо в глаза. Девочка похолодела. Какие-то неодолимые силы помимо собственной ее воли медленно поволокли в сторону змеи. Вот уже почти рядом, вплотную к ее лицу эти огромные желтые немигающие глаза. Вот уже нежная кожа касается ее шероховато-металлической поверхности. Вот совсем рядом обведенный черной поблескивающей бахромой, слизистый, посверкивающий капельками, коричневатый рот. Два кривых саблевидных зуба, с узкими, проточенными внутри них каналами, наполненными желтоватым жгучим ядом. Странный миндально-горьковатый запах, исходящий из вытянутой вдоль всего шлангообразного тела утробы.

И тишина.

Ближе и ближе! Миллиметр за миллиметром, сантиметр за сантиметром!

Со стороны могло бы показаться, что обе замерли, окаменели навеки. Но нет, они неумолимо сближались. Медленно плыли навстречу друг другу. Кто из них в данный момент более хотел того (хотел ли?!) – трудно сказать.

Тут вбежал повар-китаец, накинул на змею огромное тяжелое черное же покрывало и начал бить палкой. Бил долго и жестоко. Как он прознал про то? Ну, тут можно только догадываться. Опытный все-таки человек. Местный. Не чуждый всему подобному, нередко здесь приключающемуся, а также доступным оборонительным практикам. В общем, одолел.

Потом, не раскрывая, не отбрасывая покрывала, собрал все это, оставшееся недвижимым лежать под мрачной тканью, и вынес прочь. Отец стоял, обнявши и прижав к себе девочку. Она его почувствовала только сейчас. Скорее всего, это он обнаружил змею и позвал повара?

От страха девочка ничего не чувствовала. Или не от страха.

Да, в общем-то, подобное нигде не редкость.

Помнится, в полусумерках, по дороге в пионерский лагерь с огромных колхозных полей, где мы проводили, вернее, над нами проводили, вернее, нами и всеми остальными проводилось неустанное трудовое воспитание подрастающего поколения, на обратном пути нам часто попадались не особенно-то уж и верткие местные серые и полосатые змейки. Может, это в наших северных краях, мрачноватых и не очень пригодных для многообразного животного обитания, они несколько неповоротливы и сонливы. Может быть. Ну, понятно, всякими подручными палками и камнями мы тут же забивали несчастных насмерть, не дав себе труда разобраться в их природе и назначении.

А кто когда разбирается-то? Особенно в те времена. Забивали – и все.

Глупые мы были. А вот китайские детишки в деревнях, наоборот, вместе с родителями насаживали огромные желтые пальмы, приманивая к дому именно змей. Но специальных. Дабы те отлавливали крыс, поедающих столь драгоценный рис из крестьянских амбаров. По ночам только слышался короткий, как всплеск, писк. И тишина. Долгая тишина. Почти на всю оставшуюся ночь. На всю оставшуюся жизнь.

Но это другие змеи.

По утрам можно было наблюдать нежащиеся на солнце темные упругие неподвижные жгуты коварных змеиных тел.

Мартышки-поедатели душ, свергаясь с гор, стремительно вселялись в местных худых и сопливых детишек, носы которым не принято было утирать. Крупные зеленые капли вечно нависали над их губами и засыхали бурыми пятнами. Маленькие сопливцы с диким визгом кубарем катились по кривым и неровным улочкам тесных районов местной бедноты, уставленным дощатыми хибарами. Бились о тонкие стенки, производя невероятный шум, издавая неповоротливыми раздувшимися и посиневшими губами какие-то невообразимые звуки. Ломились в двери собственных, вернее, уже бывших собственных домиков, выкрикивая нечто и вовсе несусветное. Прямо издевательское даже:

– Мама – хи-хи-хи! – мамочка – ох-хо-хо – это я! – и мамаши в ужасе припирали вход во вздрагивающие и кренящиеся домишки изнутри своими субтильными тельцами, упираясь и скользя по плотно убитому глиняному полу перебинтованными крохотными ножками почти что полугодовалых младенцев. А чудище снаружи, разрастаясь до невероятных размеров, все взвывало и взывало, и неодолимо ломилось внутрь. Ужас! Узнавали ли крохотные мамаши в этих громадинах своих пропавших и отпавших отпрысков?

Возможно, что и узнавали. Возможно, что и находили, отыскивали своих, но не среди безумной бесчисленной дикой и беспардонной оравы подобных, а где-то в стороне, на задворках, принявших, в свою очередь, вид мелких, суетливых и некормленых серых зверьков. С ними вроде бы было полегче. Хотя кто знает.

Да, все одно, пути назад не было. Такова жестокая проза и одновременно фантастика жизни.

Но чаще других эти скромные многострадальные дома навещали умершие родители. Молча рассаживались вкруг мерцающего очага и с широко раскрытыми немигающими и невидящими глазами начинали свои бесконечные монотонные литания. Остановить их можно было только громкими окриками. То есть подбежать и громко рявкнуть в самое ухо. Так ведь страшно. И то – кто бы отважился на подобное? Разве что только особо отчаянные и отпущенные. Так на то они и отпущенные. И понятно – родители все-таки, хоть и давно умершие.