Дмитрий Пригов - Москва

Охранники же, похохатывая, стоя у дверей, задирали юбки, лапая подходящих новых пищевичек под предлогом проверки исполнения правил посещения общественных мест, впрочем, ими же самими нагло и установленных. В результате бедным девушкам, страждущим столь нечастых в их серой жизни развлечений, не оставалось ничего иного, как идти на подобные унижения и оскорбления. Однако же многим нравилось. Во всяком случае, они считали это вполне приемлемым. Но когда жизнь стала абсолютно невыносимой, вокруг Пищевого воздвиглась гигантская ограда с колючей проволокой, прожекторами, сторожевыми псами и башнями. Полуизнасилованных студенток привозили и отвозили под усиленной охраной. Ничего не помогало. Однажды у нас рухнуло все левое крыло нового, только что возведенного здания. Оказалось, яростные, обезумевшие авиационщики, что-то напутав в расчетах, делая подкоп, ведущий прямо к пищевичкам, отклонились в сторону и вышли под тяжеленное плавильное сооружение нашего института. Жертв с обеих сторон случилось премного. Однако потом решение нашли простое – сам Авиационный институт обнесли великой стеной, которая вела прямо к расположенной почти в самом центре города проходной. Кажется, на этом все кончилось. Но я могу ошибаться. Естественно, многие достойные выпускники Московского авиационного и Пищевого институтов обидятся на подобное описание их нравов. Но мне рассказывали. Я передаю слово в слово, как мне рассказывали. Я передаю все как есть. Но даже если это не так, все равно оно есть в таком виде как «есть в таком виде как ни есть».

Я поступил на скульптурное отделение Строгановского училища – отделение среди прочих элитное. Здоровая, здоровенная, высокая, просто огромная девушка из моей группы Лена Преображенская выкрикивала громко в городском транспорте:

– Мы со Строгановки, со скульптуры!

Люди с уважением оглядывались. В те времена еще уважали художников. Я уж не говорю про поэтов, которые являлись просто кумирами, божествами. За ними тянулся нескончаемый шлейф поклонников, пересекавший всю Москву от места последнего их выступления до места их проживания или попойки. Да и поэты тогда были не в пример нынешним – молодые, высокие, стройные, горделивые, вдохновенные. Мощными голосами они перекрывали пространство огромных стадионов, заполненных тысячами фанов. Поэты выходили в пересечение лучей прожекторов непостижимыми героями. Смотреть на них – одно удовольствие. Дух захватывало даже у меня, самого не кого-нибудь, а престижного художника.

Надеюсь, не надо объяснять, что тогда значило поступить в институт. Вернее, не поступить. Для уважающего себя интеллигентного молодого человека, а особенно его семьи, это представлялось крахом всего святого, всех жизненных упований. Творческие же институты и вовсе стояли особняком. Они были укреплены на самом верху иерархии престижности институтов высшего образования. Их выпуски почти целиком вступали в творческие союзы, становились элитой общества, причастниками власти, разъезжавшими по бесплатным творческим дачам, симпозиумам, встречам, фестивалям, дням и праздникам искусств и дружбы народов, домам отдыха и санаториям. Этого ли недостаточно? Нет, недостаточно. Понятно, что без этих санаториев можно прожить, но не без книжечки члена Союза художников.

Во времена предпредпоследнего Генерального секретаря ЦК КПСС исчезнувшего Советского Союза Юрия Владимировича Андропова началась нужная, в общем-то справедливая, борьба за общественный и трудовой порядок по всей стране, против анархии. А то ведь как – люди в рабочее время оставляли свои производственные помещения и обязанности, стремительной толпой устремляясь в разного рода магазины. Что москвичи! Из соседних и дальних городов часами, днями, месяцами ехали на машинах, автобусах, поездах, летели на самолетах бесчисленные прогульщики рабочего времени. Моментально по прибытии в столицу, не посещая обозначенные у них, для отвода глаз и обмана начальства, в туристических путевках всякие там ненужные театры и утомительные музеи, они толпой, нерасторжимым братством людей, сплоченных одной идеей, пламенной страстью, бросались в немногочисленные места продажи всякого рода быстро исчезавшего товара. Очереди, бывало многажды извиваясь внутри магазина, выплескивались наружу, переплетаясь, пересекаясь, путаясь и теряя свою идентичность. В результате каждый мог влиться в любой, чуждый ему поток, уйти в непонятном, ненужном направлении, к концу дня обнаружив себя перед неведомым прилавком с двумя-тремя последними парами импортных венгерских меховых сапог на высоком каблуке-шпильке вместо так необходимых ему последних 200–300 грамм сыра чеддер. Случались казусы почище. Люди попадали в общественный туалет вместо авиационной кассы. Или же наоборот. Но и в этом случае они, опытные, не терялись, тут же приобретая билет в любом оставшемся направлении, чтобы потом по случаю обменять на какой-нибудь иной, такой же неведомый, но крайне необходимый предмет, попавший таким же способом в руки находчивых родственников, друзей, соседей или просто случайно встреченных. Обладатели подобного товара определялись по постоянной нервозной возбужденности и беспрерывному верчению головой во все стороны. Ну, угадывались, конечно, еще по блеску в глазах. По постоянному переминанию с ноги на ногу. По разным приметам угадывались. Да тогда ни для кого это не представляло проблемы. Взглянул – и сразу угадал.