Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

Печь топите вечером, когда в окне синё
(В основанье пламени есть синь такая
ж точно),
свет не зажигая, смутно думая свое
в колыханье отсветов, в их самом средоточье.

И когда согреются глина и кирпич,
жар лица к хладеющим стеклам обращая,
слушайте, как дышит жар обуглившихся рощ,
отрешась от радости, не то что — от печали.

Именно поэтому: языком костра,
сим глаголом пламенным ты овладела
вольно —
мне хотелось взять тебя в этот мир, сестра,
в этой поздней осени холод полноводный.

Именно поэтому: на ветру утрат
дымом застит пламени жгучие воззренья —
мне хотелось взять тебя в этот мир, сестра,
где огонь и вправду греет — хоть
на воскресенье.

Мне кажется, душа
не видит после смерти.
Иль видит по-иному, не спеша:
меж оболочек эфемерных

не бьется каждый миг,
как бабочка ночная,
а невзначай проходит среди них
и ничего не видит — просто знает

все сразу. Но едва ль
возможны здесь детали —
так в полной тьме и близкое и даль
сошлись в одно, чтоб мы их не видали.

Как мы не видим — так
глядит сей взор высокий.
А смерть сближает в очевидный мрак
все удаленья — расстоянья, сроки.

Что ж тот чудак,
что в смертный час Помпеи
ловил руками падавшие камни
и перебрасывал с ладони на ладонь,
как мы подчас картофель испеченный? —
мир пеплу своенравному его:
из горожан, проснувшихся в то утро,
никто его искусства не заметил —
они ведь даже гибели своей
в тот ясный день путем не разглядели.

Жил в Ирландии ирландский поэт
в башне сизой, где сова не поет.
Птицеловом был: не птиц, а полет
он ловил паучьей сетью чуть свет.

Он был Гамлет из хорошей семьи —
кто католик в ней, а кто патриот,
кто фанатик, а кто нытик, и вот
стал он Гамлетом себя посреди.

На бутылках он любил ярлыки,
этикетки, пробки, пленку свинца,
он любил, чтоб расходились круги
от упавшего в ладони лица.

Он был истиной нагой умилен —
не одеждой лживой ах в кружевах —
под чулками, под укромным бельем,
где под мышками пушок рыжеват.

Миновали молоко и латынь,
Августин, иезуиты, запой —
дальний Дублин от зари золотым
одеялом укрывает прибой.

Он спустился с парашютом в Париж,
там, где в Сене протекает абсент,
где художник ловит отблески крыш
тем, что явно начинает лысеть.

Он показывал жене Нотр-Дам,
Тюильри и Лувр и Пале-Рояль,
в лимузине по Монмартру катал,
где убили госпожу де Ламбаль.

А Ирландия плыла по волнам,
и вдали качались мачты аббатств,
тех, к которым он ее ревновал —
он создаст ее по-новой, Бог даст.

Он был Гамлет, но его не вернешь:
он до Англии добрался, и там
обезглавлен не был — не по летам.
Видно грамоту подделал он все ж.

Он предпринял путешествие в смерть
и назвал ее всей жизнью, да: всей.
И в паучью Пенелопину сеть
возвращается всю жизнь Одиссей.

…Но напев — напев он не одинок:
со звучаньем смысл венчается — речь
уплывает — беспечальный челнок
по волнам круглей цирцеиных плеч.

Кончалась ночь — утех? — утех.
Но есть поверье вот:
один увиденный восход —
один прощенный грех.

А потому, а потому
скорей смотри в окно,
и там, где было — все одно! —
ты не увидишь тьму.

А если вместе поглядим
его издалека,
то хоть восход — один? — один,
простятся ДВА греха.

Страшись однажды в душу к ней войти,
как входишь в город древний на пути,
исполненный сегодняшнего блеска,
не замечая средь красот жилых
руин, оставшихся от храмов поднебесных,
хоть, может быть, ты сам разрушил их.

Не век глядеть нетленно
и отражать, блеснув,
слепого вожделенья
чужую кривизну —
и кто-нибудь согреет
когда-нибудь, дай Бог,
твой влажный и серебряный
зеркальный холодок.