Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

Шторм: вывернуто море наизнанку.
Шторм: море расползается по швам.
Шторм: снова в обреченную атаку
идти и небосводу и волнам.

В рядах воды тяжелое броженье,
и на поверхность выброшено дно.
Шторм: бешенство бескрайнего движенья,
что на пустой застой осуждено.

Запредельность света.
Пляжа гаснут дали.
Наши силуэты
столь прозрачны стали,
чтоб исчезнуть вскоре
в звездном многоточье
у подножья моря,
у подножья ночи.

Отнерестился тополь. Лип
цветение отпахло.
Цикорий светится, раскрыв
полдневный серый глаз.
И сорняки так велики:
на них, как на деревья,
садятся воробьи, едва
покачивая их.

В предосенних елях,
в предосенних соснах
птицы — те, что пели —
замолчали вовсе
в июле — в начале
осени безбрежной.
А те, что кричали,
те кричат, как прежде.

Стволы берез, как свитки:
невнятен нам с тобой
сей грамоты-улитки
подтекст берестяной,
и только ветер броский
читает — грамотей —
сырых ветвей наброски,
каракули ветвей.

Уж туч октябрьских толща
полна ноябрьской мглой.
Неслышнее и тоньше
листвы истлевший слой.
Просвет так мал у суток,
и меркнет суета,
и зажигает сумрак
дерев своих цвета.

Не свищет постовой.
Шипенье шин все глуше.
Что слышат в час ночной
имеющие уши?

Вот садик, вот цветник,
вот улочка, вот дом их,
вот яма для слепых,
друг дружкою ведомых.

Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем,
иль черные розы, забытые нами
в пельменной,
высокие гроздья голландских ручных
хризантем,
гербарий гербéр иль нарцисс, или крокус
подземный,
тюльпаны, раскрывшие клювы, весь этот
гарем —
прими от меня и от времени мглы
незабвенной.

В войны последней
лихое время
своею смертью
никто не умер,
но все погибли —
герои, трусы —
и даже те,
кто в живых остался.

Поэт ирландский, словно брата,
обнявши дуб знакомый, вдруг
заметил сколь зеленовата
под летней кроной кожа рук
и другу рек: «Из твоих досок
мне выстроят крепчайший дом,
но я возьму дубовый посох
и выйду из твоих хором».

Сила ли, слабость, облик, лик —
мы коренимся в нас самих —
суглинок или чернозем
нам нипочем — в себе несем
мы тот поток, что перейти
попробуй обреченно ты:
вот уж по пояс, вот по грудь
системы кровеносной глубь.

Пусть погорячившись,
мы охладеваем вдруг
навсегда друг к другу,
подружки, товарищи,
все же есть тепло в нас
и в бешеной стуже вьюг,
потому что «Бог наш
есть огнь поядающий».

Течет вода, но отраженье
на ней недвижно. Жизнь и есть
воды подспудное движенье
куда-невесть, куда-невесть.
А что же дальше, Бога ради,
скажи? — За треском тростников —
недвижный взор озерной глади,
и в нем — движенье облаков.

Как в детстве я любил бродить по кладбищу,
что рядом
с Всехсвятской церковью (давно снесли кресты
под дом),
и безымянные читать не имена, а буквы
и числа — сей кратчайший сказ о жизненном
пути.
К могилам гнулись дерева и бабушки
в платочках,
и с фотографий на крестах, как прежде с лиц
живых,
сошел румянец (анилин) — казалось,
загрубели
безликие черты: мороз, ненастье… И тогда
не понимал я, чем влеком я был к тому
погосту,
что век не разомкнет уста, объятия крестов
век не сомкнет… и почему я вроде бы
стыдился
прогулок этих средь могил горбатых, но теперь
я понимаю: дело в том, что я стыдился
смерти —
казалось мне, я подсмотрел зазорное, и стыд
мой был младенчески глубок. Да: я стыдился
смерти,
я и теперь ее стыжусь, коль с нею тет-а-тет.