Борис Чечельницкий - Кривая речь

Шестой десяток за спиной.
Там, где росли когда-то крылья,
Бутылку белого открыл я
И поманил: «Идем со мной».
Мы накатили по одной.
А в это время под луной
Паслась пегасья эскадрилья,
И видя немощь и бессилье,
Взяла пиита в мир иной.
Губу до боли закусил я,
Нарезал окорок свиной
И помешал вино с виной.

Я в клетке принуждал себя запеть.
Другие не запели, а могли ведь.
За Мань, за Вань, за Дань, за Дунь, за Петь
Я должен эту клетку осчастливить.

Я в раж вошел и выловил кураж.
Душе и требухе моей так лаком
Лечебницы известной антураж,
В народе именуемой бараком.

Мне б связки соловьиные иметь,
И я под стать Бетховену и Листу
Под звон горшков (чем не литавров медь)
Пропел бы славу инфекционисту.

Воспел бы незабвенное панно,
Где безымянный автор недофрески,
С Петром в Европу вырубив окно,
Помыл его, повесил занавески.

А в то окно летит в одном белье
Пленительное тело ангелицы,
Преодолев немало сотен лье
До акваторий северной столицы.

За нею князь, он зыркает сычом.
Бесстрашный витязь, видимо, не в духе:
Мол, кто сюда заявится с мечом,
Определенно сдохнет от желтухи…

Я влип, причем не в сахарный сироп
И, несмотря на влажную уборку,
Упитанный, прожорливый микроб
В палате с пола слизывает хлорку.

Лечили поэтов и в Риме, и в древней Элладе,
Но ведал про это Гомер или, скажем, Катулл,
А русская женщина в белом изящном халате
Легко починила поэту поломанный стул.

Цветастый и громкий, как табор,
Идущий пускай в Зурбаган,
Вагон упирается в тамбур,
Где я не увижу цыган.

В замызганных окнах халупы
Бегут то береза, то ель,
И пляшут клубы́, словно клу́бы
Цыганочку с выходом в щель.

Утихли девчонки-звоночки,
Надев простыней паранджу.
Я в мрачной стою одиночке,
Но будто бы я в ней сижу.

Ребенка подмыли. Подгузник
Сменили. Про совесть, про честь
Сказали. Я рядом, как узник.
Меня подмывает прочесть:

«Сижу, так сказать, за решеткой,
В темнице холодной, сырой,
Вскормленный паленою водкой,
Сырком с кабачковой икрой.

Кровавы когтистые лапы»,
Но где мой орел-побратим?
Жужжащая муха могла бы
Пропеть мне: «Давай улетим».

Конечно, могла бы, хотя нет,
За тем ли я в тамбур забрел,
Ведь знаю, куда ее тянет,
А значит, мне нужен орел.

Мы сможем в Крыму приводниться.
Но где вы, орлы без корон?
– Орел, – говорит проводница.
Иду покурить на перрон.

Кошерной каши выкушав половник,
Пронырливый и скользкий, как налим,
Экскурсовод вещал, что я паломник
И поднимаюсь в Иерусалим.

Душа духовной жаждою палима.
Нутро рассохлось без дождей и рос.
– Где ты видал болтливого налима? —
Второе я мне задало вопрос.

– Возможно, в мутных водах Иордана,
Где чудотворны рыбы и хлеба, —
Ответил я негаданно-нежданно
(Помилуй, Боже, грешного раба).

Снесло в кювет аллюзий нереальных,
Разгладило и сплющило мозги:
Нет никаких досок мемориальных,
А каждый камень требует доски,

Атласных лент, дежурных ликований.
И Питер мой на прозвища не скуп,
Но тут почти что семьдесят названий.
Пупок Земли по сути – целый ПУП.

Кто рвал его, кто комкал, кто мутузил,
И нынче то взорвут, то подожгут.
Его сто раз завязывали в узел
И двести раз закручивали в жгут.

Веками льются слезы бедных сирот.
Шесть дней рвались снаряды о броню.
Построил Стену местный зодчий Ирод.
Спущусь-ка и слезинку оброню.

– Comment ça va, mon cher, parlez-moi,
Как Notre-Dame? Как Louvre и Sorbonne, а?
Встречал потомков Карла Валуа?
С Бурбоном выпил рюмочку Бурбона?

– Я предпочел бы самый кислый морс,
Ведь Карл помер вкупе с Бонапартом.
И не похож Париж на Гельсингфорс
С холодным ненавязчивым поп-артом.

Мужик из бронзы в шляпе – скукота.
У нас их тьмы усатых и скуластых,
Вот бронзовой русалки нагота,
И львы вокруг безгривые да в ластах.