Роман Перельштейн - Костер Померанца и Миркиной. Эссе, лекций, стихи

Диптих, который неизменно входит в избранное и которым заканчивается посвященный памяти мужа сборник «Тайная скрижаль», каждый раз воскрешает дорогих мне людей. Я обращаюсь к нему, к этому признанию в любви, когда с новой силой хочу удостовериться в том, что любовь не от мира сего.

Померанц уподоблял лесной костер внутреннему огню, сжигающему огню просветления. Порой они просиживали у костра весь зимний день…

У Миркиной есть прозаическое произведение «Ты или я?». Его жанр определить трудно. Подсказка содержится во втором названии, которое дано в скобках: «Картины на тему Ветхого и Нового Заветов». Сама Зинаида Александровна называла этот опыт «плодом внутреннего созерцания» и посвятила «Ты или я?» Александру Меню. Его светлой памяти. Я перескажу своими словами главу, особенно дорогую мне. Она называется «Чудо Иоанна».

Умирала женщина, и Иоанн пришел к Учителю за помощью. Однако потревожить Его не посмел. Иисус стоял на берегу Генисаретского озера и хранил молчание. Какое-то время Иоанн колебался – он выбирал между жизнью этой женщины и тем глубоким покоем, в котором пребывал равви. Он точно знал, что пришел за конкретным советом, в конце концов, – за благословением, но ничего подобного в этот час получить не мог. Молчало озеро, молчало небо, молчал Учитель. И Иоанну постепенно передалось состояние Иисуса. И он успокоился. Конечно, он помнил о женщине, которая умирала, но ее жизнь была уже в руках Божьих. Через какое-то время Иоанн пошел к ней и, больше уже ни о чем не тревожась, вернул женщину к жизни.

Зинаида Александровна смотрела на огонь, в который подбрасывались сухие сосновые ветки, тем самым генисаретским, отрешенным от мира и одновременно полным сострадания и любви взглядом. Так же она смотрела в окно, на догоравшую зарю, когда час и больше просиживала перед ним. На столе стоял фотопортрет Григория Соломоновича. Окно и портрет – два, а точнее, один – один простор, один взгляд. Из окна открывался вид на Юго-Западный лесопарк и полыхающее, а потом медленно гаснущее небо. Бывало так, что я сидел рядом. Мы держались за руки. Ничего не происходило, кроме того, что Создатель правил Вселенной. Зинаиде Александровне нужно было разделить с кем-то внутреннюю бесконечность, душу. Мысль могла мелькнуть в моей голове или птица за окном. И тогда я чувствовал себя самозванцем. Не я должен быть на этом месте. Не я, а кто-то внимательней меня, чутче, тише. И, зная, что никогда не заслужу прощения, я чувствовал, что уже прощен. И она словно бы говорила: «Помолчи, мой мальчик. Помолчи». Вдруг сердце сжималось от нежности и боли. Сколько раз мы будем еще так сидеть? И она снова утешала, но без слов: «Мой мальчик, мой милый». Иногда я вообще не понимал, что она видит. Но понимать и не требовалось. Нужно было только смотреть на ее зарю ее глазами, и тогда один из нас исчезал. То ли она – потому что это, все-таки, были мои глаза, то ли – я, потому что меня вообще никогда не было. За окном зажигался фонарь. И уже можно было говорить.