Григорий Стариковский - Птица разрыва

солнце выгорит дочиста,
но припомнится запах,
тонкий воздух пунктирный,
простреленный птицей случайной.

доски снегом облеплены, но
нарушилось важное что-то;
бриз, его толстогубый порыв
отдает хрусталем или хрустом.

замечательно всё, что не мы,
а другое, делимое взглядом
на белесую пеночку льда
и скупое свеченье проталин.

как туман туману видится, –
белой тенью, лошадиной мордой,
шерстяною вещью на снегу?

ветошь смотрит ветоши в лицо,
в скулы лодок перевернутых,
в выпуклость облезлых днищ.

мы идем сквозь персть молочную,
трогаем губами вещество
общего дыхания, скажи мне,

как тебя теперь зовут, родная,
невидимка, стертая как будто
тряпкой плюсовых температур?

не надо, чтоб этот дым входил
в голодную дверь зимы,
облизывал стены и долгую ночь
сладким узлом вязал.

ты такая даль, что на рукаве
аква крови, как моль звезды,
так соломенный малларме
режет фразу, делит ее на две.

o rus, кто кого перестоит на одной ноге,
вымолчит на одной губе
неопалимую ветку «э»,
дохлую укву «ы».

ночь густа, как гречишный мед,
мокрый летит по диагонали снег,
дай еще побыть, не уйти под лед,
почини голубиный свет.

на развилке возня муравьиная,
зализы, приливы точечной жизни,
комар подпевает, трудится, тянет
кровь, насыщается мной.

высокое дерево с гладким
стволом, кроме гарри-и-мэри,
ножичком вырезал гарри,
он любит мэри, теперь

каждый скользящий по склону
знает, что гарри-и-мэри
пишутся слитно, они вживлены
в горькое мясо ствола.

спой мне, куколка-мэри,
о чем-нибудь прочном,
светящемся тканью древесной, –
под комариную жажду,
сквозь картавое имя свое.

вот куст, и он неотделим
от обруча воскресших губ,
необрываемого «о», –
о куст, о в горле веток ком,
о боратынский бедный опыт,
обглоданное «о» куста,
о камень, я хотел быть камнем,
чтобы сказали, это – камень,
лежит державиным, но я –
одна из этих мокрых веток,
кривых, облупленных, ненужных,
и разве что весной несрочной
усядется здесь птица фет
и запоет.

ленивый снег в каком-то пёсьем виде
зализан на загривке и боках,
следы ботинок – сладкие зевки,
остановись, порыв исчезновенья.

дай лапу мне, непрожитое поле,
и распахни, как звенья скулежа,
ряды деревьев, но что там на самом деле,
на горизонте, лес или межа,

или фаланга фермерского сада
и дом с венком омелы на стене,
или кладбищенский забор, отсюда
не разглядеть, да и не надо мне.

лежит земля, которая – восток,
скорее тихий жест, чем долгий лес
на карте окружной, чем зоркий свист
и павший лист, его осенний хруст.

переезжая реку, говорю
воде, как я ее люблю,
стекающую с темных гор,
простой плацкарт ее и разговор,

и берега стоят – скупая весть
о вереске; тумана сизый воск
висит между амбаров и берез,
которые придумал роберт фрост.

здесь фростом стынет мутная природа,
гравийный путь и ржавые ворота,
надлом холма и близкое болото –
всё тихое имущество рассвета.

такое здесь чужое, что – своё,
я повторяю, – как игре на скрипке,
учился он латыни , – луч сквозь ветви
легчайший шевелится «ла-ла-ли»,
и яблоки ударных гласных все на месте,
висят, свободные, я не могу смахнуть
нелепость эту с глаз , – так было