Лев Ошанин - А у нас во дворе есть девчонка одна

Год за годом несутся вдогонку,
Поколения спутав подчас.
Заглянула мне в душу девчонка
Жадным взором проснувшихся глаз.
Горяча, озорна, лучезарна —
И мечта, и любовь, и беда…
Улыбнулся я ей благодарно.
И прошел. И забыл навсегда.
Не боюсь ни ошибки, ни сплетни,
Ни жестокой девятой волны,
Но глаза восемнадцатилетних
Не имеют еще глубины.

«Когда к тебе я тронусь в дальний путь,
Что взять с собой?» – она в письме спросила.
– Свой голос захвати, свой запах милый,
Улыбки доброй не забудь.

Мокрый мой, июньский мой лесок…
Солнце, подбоченясь, смотрит сбоку —
Надоело в тучах лежебоку…
Тени падают наискосок.
Проводив дождливый, хмурый полдень,
Запахами добрыми наполнен
Мокрый мой, июньский мой лесок!

Тут темновато, тесновато,
Тут сосны в полтора обхвата.
Дубы с корявыми руками,
С листвой почти под облаками.
Чтобы урвать луча полоску.
Орешник листья стелет плоско.
Обжив тенистые глубины,
Встают на цыпочки рябины.
А снизу травы повсеместно
И папоротники кривые…
Тут все растет и дышит тесно,
Тут птичьи голоса живые.
Не то что твой хваленый ельник:
В нем и кузнечики не пилят,
Он из субботы в понедельник
Простреливается навылет.

Если сердце любимой ослепло,
Друг не понял твой голос живой,
Если сделался горсточкой пепла
Не свершившийся замысел твой,
Не горюй, так бывает и с небом…
Видишь, вновь не в ладу с декабрем,
Все, что было задумано снегом,
Все упало на землю дождем.

Самолет пошел на Богучаны…
Это старое ангарское село,
До бровей его снегами замело.
Там тайга, да Ангара, да все бело.
Сколько раз его пожарами пожгло.
Поднималось оно зло да тяжело,
Знало лишь силок, да вершу, да весло,
А какой там царь, какое там число —
То село и бровью не вело…
А теперь над ним свистящее крыло —
Самолет пошел на Богучаны…

Невозможно поверить, что мы уже седы,
Что ничто не вернешь…
Вот опять, вот опять
Эта глупая птица из сада соседа
Третью ночь не дает мне ни думать, ни спать.
Сделай шаг, и безжалостной будет расплата.
Ну и пусть.
Не гожусь я, чтобы чахнуть в раю.
Назначай мне, ночной Мефистополь проклятый,
Час, когда ты потребуешь душу мою.

Что случилось? Обагряя мглу,
Пламя побежало по крылу.
Смерть… Неужто смерть – ее лучи?
Дай скорей мне руку. И молчи.
Помнишь, никогда мы не хотели
Умирать в беспомощной постели.
Лучше, солью заливая глотки,
Сгинуть в море на подводной лодке.
Иль пропасть, борясь, пока не поздно,
Где-нибудь у полюса во мгле
Или на космическом, на звездном,
Сделавшем работу корабле.
Даже здесь – на небольшой вершине,
В заурядной рядовой машине.

К черту! Что за бред? Я жить хочу.
Страшно? Ты молчишь, и я молчу.
Будь я летчиком, я б спас машину
Волею своей несокрушимой.
А сейчас над небылью повисли,
Вот она оскалом светит волчьим.
Да неужто правда? Зубы стисни.
Если время сгинуть – сгинем молча.
Может быть, силен молчаньем нашим,
Может быть, могуч доверьем нашим,
Летчик пламя бурое собьет!

Я посадил жасмин среди берез.
Сначала мне казалось, что он рос.
Потом березы в прихоти своей
Над ним нависли роскошью ветвей.
Укрытый ими с головы до ног,
Он утреннего солнца пить не мог.
Но сквозь листву берез во всю длину
На запад ветвь он вытянул одну.
Когда березы, наконец, уснут,
Он видит солнце только пять минут.
И вот смотри: увядший, старый, тот,
Воспрянул он, цветет жасмин, цветет!

Еще на ветвях не играют метели,
И дразнится солнце с горячих небес,
Но те, что вчера еще утром желтели,
С последних дубов паруса облетели,
И кажется мертвым беспомощный лес.
Но нет,
как остатки забытого лета,
Живого былого зеленого цвета,
Прижавшись к подножью дубов невеселых,
Нахально топорщатся ежики елок.
И веришь:
дубы отдохнут, поостынут,
И вновь адмиральские головы вскинут,
Команду дадут, оглядев небеса,
И – заново лес развернет паруса.