Антология - Советская поэзия. Том второй

Сегодня мне припомнилось сполна
То, что недавно видел я во сне:
Картину под названием «Война»
Я будто бы пишу на полотне.

Пишу не мертвых в зелени травы,
Не танк, молчащий,
как железный склеп,
А только руки будущей вдовы
И на столе пайковый серый хлеб.

И за движеньем бережным ножа,
Что делит этот хлеб на четверых,
Следят ее детишки не дыша,
И даже самый меньшенький притих.

Сидит он в люльке и глядит на мать.
Еще не ходит,
хил,
большеголов.
«Хлеб, хлеба!» —
не устал он повторять
И больше никаких не знает слов.

Проснулся я.
Снежок лучисто-бел,
Прозрачная, нетронутая тишь, —
Лишь паровоз далеко прогудел,
Спит сладким сном румяный мой малыш.
Зима и солнце искрятся в окне,
Сугробов розоватая гряда.
Мой мальчик спит…
И даже пусть во сне
Войны он не увидит никогда.

Ты мне сказал:
— Любимая, смотри,
как стало сердце, точно птица,
беспомощно и безнадежно биться
в плену твоем с зари и до зари!

— О, что ты говоришь?!
Я не силок,
опутавший тебе внезапно ноги,
и не гляди ты на меня в тревоге,
как пленный сокол!
Нет, я не силок.

Свобода я твоя,
и ты лети
в свой синий мир, в свой океан воздушный.
Кроме полета твоего, не нужно
мне ничего на жизненном пути.

А если ослабеют два крыла,
сама твоими крыльями я стану,
не дам сгуститься над тобой туману:
твоя свобода —
я всегда светла.

Ты мне сказал:
— Любимая, смотри,
вернуть покой душе не удается.
как пойманная рыбка, сердце бьется
в твоем плену с зари и до зари.

— О, что ты говоришь!
Я не крючок
с заманчивой губительной наживкой.
Не трепещи ты пойманною рыбкой,
не задыхайся!
Нет, я не крючок.

Свобода я твоя.
И ты плыви
в зеленые бунтующие воды.
Свобода я твоя.
А без свободы
нет для тебя и для меня любви!

Я представляю это так:
лет сто тому назад
Под всадником споткнулся конь, подкова зазвенела,
И пыль взлетела, и, дрожа, взглянул во тьму бурят:
В полночной тьме сосна пред ним какая-то синела.

Сосна?… Наверно, неспроста споткнулся вороной.
И ворон неспроста, видать, кричал во мраке.
И всадник вытащил тогда сосуд берестяной
И ровно на десять сторон плеснул хмельной араки.

Еще с рожденья знал степняк, что духов гнев жесток,
Что если вдруг споткнулся конь —
того и жди прорухи…
Он привязал к ветвям сосны поярче лоскуток,
Чтоб подобрели наконец разгневанные духи.

С тех пор прославилась сосна
как темных сил жилье.
И, одинокая, она жила в степи сожженной.
И всяк поярче лоскуток цеплял к ветвям ее,
И каждый голову склонял пред нею униженно.

А дождь хлестал, и сыпал снег, и наползал туман,
И у соснового ствола,
вертлявый, словно дьявол,
В тарелки медные гремел и бушевал шаман,
И сам грозил, и сам рядил, и сам судил и правил.

А годы плыли, как орлы, неслыханным грозя,
Сосна дремала,
на веку перевидав немало.
И вдруг ударила гроза под самые глаза,
Полуистлевшую давно повязку с глаз сорвала.

И пулемет стучал в степи,
нетерпеливый, злой.
И пена падала плашмя, с боков коней слетая,
И знамя красное взвилось над древнею землей,
А славы каппелевской дым в суровом небе таял.

И вот, роняя лоскутки, как перья из крыла,
Сосна стояла, накренясь, как древний черный ворон,
Тарелка медная, упав, к ногам ее легла,
А мимо новый день шагал,
как победивший воин.

Все меньше шло к сосне людей
по тропкам завитым,
Уже осталась в ней нужда немногим старцам ветхим.
Нелепой сказкою она казалась молодым,
Нелепой, словно лоскутки,
привязанные к веткам.