Александр Галич - Стихотворения и поэмы

Но присмотримся повнимательней к поэме с самого ее начала. В первой главе переплетаются два несовместимых лексически-стилевых потока. Перемешаны, как это бывало у Б. Брехта или Е. Шварца, сами времена, века, их значащие приметы и детали. И потому, когда подпаски «ворвались» в вертеп, то анахронизм «загремели на пятнадцать суток / Поддавшие не вовремя волхвы» удваивает свою резкость за счет предельной стилистической нелепости фразы. Вся первая глава выдержана в постоянном напряжении двух несовместимых языковых потоков: «римский опер» и его слова «колитесь, гады!», обращенные к трем волхвам, и тут же — отдаленный звон колоколов, который слышится за тонко аллитерирующими и ассонирующими строками:

Потом — контрапунктно — вдруг возникает смена ритма. Является как будто вовсе неуместная цыганская мелодия, сопровождаемая дьявольским смешком. А на нее ложатся образы из Апокалипсиса.

Этот внезапный переход классической секстины в цыганщину, эта постоянное чередование высокого стиля с современным разговорным языком, этот хаос анахронизмов — все подготавливает кульминационное появление «главного анахронизма» всей поэмы — «кавказских сапог». И тогда-то

Здесь опять очевидна апокалиптическая ассоциация: «И времени больше не будет». Да и сам монолог Сталина, наложенный на пляшущую цыганскую мелодию — какой-то фарсовый и жуткий.

Вторая глава называется «Клятва вождя» — Клятва эта звучит не над умершим Лениным, а над только что рожденным Христом и сопровождается «сталинской» версией Евангелия. Чеканные строки невольно вызывают в памяти лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». (И в исполнении автора здесь всегда возникала чистая деклахмация без намека на мелодию: этого он никогда не пел!). Дело не только в пятистопном хорее, есть и определенные смысловые ассоциации.

и —

Или полные хвастливой надежды слова:

чуть ли не гротескно откликающиеся на строки:

Логическая последовательность образов в обоих стихотворениях совпадает.

Третья глава «Подмосковная ночь» сразу захватывает своей мелодией… Да это же «жестокие» полублатные песни: «Так по камушкам, по кирпичикам / разобрали наш старый завод…» Или, может быть: «Как на кладбище митрофановском / Отец дочку зарезал свою…»

Несмотря на различия в четных строках, ритм «Кирпичиков» сразу опознается, становится частью содержания.

Сочетание заунывной мелодии с колокольным звоном где-то вдали, звоном «неприказанным, неположенным», заставляет бывшего семинариста, забывшего и самые слова молитв, обратиться к молитве. И это сопровождается столь же странной, «неположенной» сменой ритмов: старинный блатной русский мотив вдруг сменяется резким джазовым, напоминающим о «Сан-Луи блюзе»:

И, как в кино, резкая смена кадра после оборванной на полуслове кульминации. Теперь (четвертая глава) это не цыганская мелодия вообще, а «Венгерка» Аполлона Григорьева, великого знатока и даже в какой-то мере создателя всей русской цыганщины:

Мелодия эта сопровождает рассказ бывшего зека, ставшего инвалидом после того, как взорвали при нем «статуй». И под эту музыку «лезут в поезд из окна / Бесенята, бесенята»… А в середине главы дается и смысловой ключ ко всему происходящему: «Панихида с танцами».

В следующей главе — жесткий «балладный» стих авторского отступления не поется, — только читается: