Александр Галич - Стихотворения и поэмы

Первой напала на них, испросив благословения властей, свора официальных «песенников» — композиторов и «текстовиков». Последние особенно злились: ведь «барды» не скрывали, что их «тексты» подозрительно похожи на стихи. А это задевало текстовиков, привыкших к тому, что им позволено писать километры зарифмованных строк, к стихам не имеющих никакого отношения! Провозглашалась даже почти официальная «доктрина», что песня, коли она песня, а не стихотворение, должна быть как можно проще. И вдруг, с легкой руки Окуджавы, стало ясно, что музыка-то в действительности отнюдь не требует, чтобы «слова» непременно были третьесортными стишатами.

«Тексты» некоторых бардов были стихами куда в большей степени, чем продукция не только поэтов-песенников, но и многих профессиональных стихотворцев, песен не писавших. Композиторы же издавна привыкли к тому, что в тандеме они важнее текстовиков. А у «этих» ведь явно доминируют стихи! Так что и композиторов барды тоже обидели.

Наверное, первым после Вертинского поставил музыку в подчинение стиху Булат Окуджава. А когда появился поэт Александр Галич и поэзия стала лишь «прикрываться аккомпанементом», официальные «поэты-песенники» заговорили о «нечестной игре», поняв, что гитара и магнитофон посерьезнее их жалких тиражей, даже «тройных массовых». («Есть магнитофон системы Яуза / вот и все, и этого достаточно»). А главное — те, кто на магнитофонах, — ведь они не зависят от издательств, редакций и прочих видов партийного контроля, так надежно защищавшего проверенных авторов от вторжения «чужих» в советскую литературу!

Впрочем, и среди взявших в руки гитару были настоящие поэты, а были и те, кого разумно называть именно «бардами». Поначалу разница не казалась очевидной; позднее все встало на свои места: Окуджава, Галич, Высоцкий, — с гитарами или без таковых — теперь воспринимаются безусловно как поэты, профессионалы в литературе. За теми же, чьи стихи без гитары, на книжной странице не выживают, — можно, пожалуй, оставить наименование барды.

Но в шестидесятые годы Галича еще называют «бардом». Вот что он сам об этом говорит: «Популярным бардом я не являюсь… Я поэт. Я пишу свои стихи, которые только притворяются песнями, а я только притворяюсь, что их пою.

Почему же вдруг человек немолодой, не умея петь, не умея толком аккомпанировать себе на гитаре, все-таки рискнул, и стал этим заниматься?

Наверно, потому, что всем нам — и там, и здесь — слишком долго врали хорошо поставленными голосами. Пришла пора говорить правду. И если у тебя нет певческого голоса, то, может быть, есть человеческий, гражданский голос. И, может быть, это иногда важнее, чем обладать бельканто» [4] На концерте во Франкфурте, июнь 1974 года. Первое выступление поэта на Западе (с моей магнитофонной записи этого концерта — В. Б.). .

В 1988–1990 годах о Галиче в основном писали, что «стихам его повезло больше, чем их автору, — они возвратились на родину». К этому расхожему утверждению сводился весь разговор о нем. К сожалению, многие до сих пор смотрят на Галича как на явление прежде всего политическое, «диссидентское», игнорируя его поэтическую сущность. О поэте и поэтике забыли. (Нечто подобное случилось ведь и с Некрасовым).

Обратимся же к поэту Галичу с его человеческими, а не идеологическими достоинствами, с его поэтическими, а не политическими ценностями.

Представляется не случайным, что обстоятельная статья Натальи Рубинштейн — одна из первых статей о творчестве Галича, называется «Выключите магнитофон, поговорим о поэте». «Галич воистину создал "энциклопедию русской жизни" советского периода; он перебрал все жизненные коллизии и все эмоциональные ситуации. Параллель с "Евгением Онегиным" в оценке Белинского не должна никого смущать. Какое время — таков и эпос» — пишет Н. Рубинштейн [5] Время и мы (Тель-Авив). 1975. № 2. С. 168. .

Речь о поэтическом мастерстве Александра Галича имеет смысл начать с разговора о рифмах. О них еще относительно недавно полагалось говорить в последнюю очередь, поскольку по официальному советскому регламенту «содержание» было важнее «формы». Мы же, повторив за Е. Г. Эткиндом, что «В поэзии все без исключения оказывается содержанием — каждый даже самый ничтожный элемент формы строит смысл, выражает его <���…>» [6] Е. Г. Эткинд. Материя стиха. Париж, 1978. С. 69. , начнем с того элемента, который в данном случае представляется важнейшим.

Рифмы Галича столь неожиданные, небывалые, как будто и впрямь, по Маяковскому, импортированы «из Венесуэлы» [7] «Может, десяток небывалых рифм / только и остался, что в Венесуэле» (Маяковский, «Разговор с фининспектором о поэзии»). . Вот ряд примеров из одного только стихотворения: «палешанина — Полежаева», «тайная — летальная», «бокал — бокам» (тут «м» и «л» так аукаются, так тонко слуховое отличие, что эту рифму хочется назвать тавтологической), «ментики — арифметики». Звуковое подобие почти везде у Галича захватывает три слога. А в последнем случае еще и оживлено асимметрией («н» здесь так «лукаво» перекликается с «м»!). А вот еще: «заполночь — заволочь» «ровесники — песенки». А эхо-рифма «в знать — узнать»? Приведу еще один отрывок из поэмы «Кадиш», где нет почти ни одной не то чтобы банальной, но просто заурядной рифмы, не несущей авторского невытравимого «тавра»: