Геннадий Пискарев - Избранное

Первым сотрудником Костромской АЭС был, наверное, все-таки, сам того не ведая, житель нашей деревушки Пилатово – дядя Паша Виноградов, ветеран Великой Отечественной. Он замерял дважды в сутки, утром и вечером, уровень воды в речке Тёбза, стоки которой должны были в будущем создать искусственное озеро-охладитель. Работу эту он начал выполнять где-то в конце шестидесятых, когда о строительстве атомного монстра в здешних девственных местах никто даже и не догадывался.

Перебирая в памяти события тех давних лет, теперь-то я понимаю, какую роль в дальнейшей жизни своей малой родины отвела судьба и какое-то злое провидение лично мне. Ведь именно я, в ту пору студент факультета журналистики Московского Государственного университета, уговорил как-то одного своего знакомого, а именно, референта Совета Министров СССР Григория Петровича Панкратова, курирующего атомное Министерство среднего машиностроения, провести отпуск летом в богатом ягодами, грибами и рыбой костромское захолустье. Молодой, романтично настроенный, любовь свою к нему я выплескивал тогда в незатейливых, но искренних и с энтузиазмом декламируемых моему «высокому» знакомому стихах:

Словом, сманил я Панкратова, прельстил скованного броней секретности, озабоченного великими думами государственного мужа привольем костромских раздолий, деревенской вольницей, дающей истинный праздник душе. Свёл я его и с дядей Пашей, добрейшим человеком, знатоком брусничных боров, окунёвых плёсов и омутов, кишащих сомами. Спустя некоторое время, после совместных походов по урёмным речным заводям, после совместного сбора черники, малины, смородины и стал заносить Виноградов в подаренный Панкратовым журнальчик свои замеры в Тёбзе, периодически отсылая их в Москву по какому-то хитрому, закодированному адресу, получая оттуда регулярно немалую зарплату – «зряшные», по дяди Пашиному выражению, деньги.

Панкратов же, по-простецки, называемый в нашей деревне «Петровичем», после первого посещения её проводил очередные отпуска свои теперь только здесь. И не совсем потому, как понимаю, что тянуло его сюда облюбованное им место для очередного атомного объекта, но и влекла чистота, доброта и наивнейшая доверчивость сельских жителей, моей родни. Он в общении с ними, как бы регенерировался, латал свою тронутую молью цивилизации душу.

Ездили в гости к нему, в Москву, и родственники, умиляли его и там своим поведением. Зять мой, Борис Васильевич Чайкин, муж сестры Валентины, вызывал восхищение тем, что предпочитал дорогому сервелату, выставленному на праздничном столе, чайную варёную (за рубль семьдесят) колбасу, которую брал с тарелки руками. Иногда Петрович предлагал ему воспользоваться вилкой – Боря цеплял ею кружок, но перед тем, как положить в рот, опять брал в руки, снимая с кончика прибора. Водку Чайкин пил принципиально не рюмочками, а чайными стаканами. Панкратов было вразумлял его:

– Борис Васильевич, это же не красиво.

– Петрович, Петрович, не красиво, но зато здорово, – добродушно парировал гость.

Побывала у Григория Петровича и моя мать, Мария Михайловна, исконная труженица земли, вдова-солдатка (муж, Александр Николаевич, как и его пять братьев, пали в Великую Отечественную). Оказавшись в роли праздной гостьи, чувствовала себя матушка крайне неловко. И сидя за широким столом, уставленным тончайшего фарфора тарелками с яствами и лежащими рядом серебряными ножами, вилками, ложками, она виновато прятала свои потрескавшиеся руки, с навечно въевшейся в ладони бурой землёй, и ни до чего не дотрагивалась. Только все поглядывала, как дитя, на вазы с румяными душистыми яблоками – для наших северных мест добро это было всегда чудом. И мать, мало что понимая в серебре и фарфоре, еле сдерживалась от соблазна, скушать одно-другое яблочко. Из-за стола стали подыматься, а хозяину в голову не приходило предложить гостье отведать редкий для нее, но знакомый продукт.