Сергей Гандлевский - Счастливая ошибка [стихи и эссе о стихах]

Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!

Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идет, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.

И когда я с Магариком Лешей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Леша, с которым дружу.

Даже если гуляю барбосов
с грубой целью «а-а» и «пи-пи»,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.

Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!

Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлеб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомек унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после — с датским догом.

Физ-ра. «Чи-то-чи-ма-чи-ду-чи-ра» —
вот, собственно, и все про эту Тому.
Но задница ее! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.

Греши, пока грешится — твой черед.
Нет опыта, чтоб задом наперед
с равнением на вечную разлуку.
Чи-со-чи-весть до времени не в счет,
и суета сует свое берет,
когда на реках трогается лед,
и барчуки насилуют прислугу.

Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.

Новый гость в дверях — и сна как не бывало,
на колу мочало начинай сначала —
Достоевский, ностальгия по капстранам
И, само собою, ненависть к тиранам.
В ванной нежный запах рвоты с перепою,
а на кухне суд вершится над толпою.

Много позы, много вздора, много пыла,
мимо пепельниц оброненного пепла
и сумятицы, но все же что-то было,
плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло.

Новый гость заводит речь о мокром снеге,
замечает, что не прочь отведать снеди,
и включается, жуя, в пиздеж о смерти.

Как-то так. И приложеньем к снегопаду —
близкий танец под французскую эстраду.

Эта девушка божилась, что умрет в Париже.
К своему стыду, не знаю, где ее могила.
Вероятно, не в Париже, а гораздо ближе,
если у нее в Кузьминках сердце прихватило.

О, поспешные обеты, нищие обеды!
Много скверного спиртного под мануфактуру.
Пусть прочтут стихи по кругу нервные поэты,
будто здесь у нас — парадный вход в литературу.

Здесь у нас лежат на кухне алкаши-аркадцы,
изнывая от похмелья. Разве нет, Аркаша?
Пастухам к лицу цевница, каждый рад стараться —
да с утра тахикардия, выручай, Наташа!

Через час пришла с мороза горе-парижанка,
и сказала, открывая крепкие напитки:
— Или я люблю искусство и поэтов жалко,
или, есть такое мненье, дело в щитовидке…

А покойный друг Аркадий стал ей строить куры
и, как записной Ромео, взвыл «О, говори же,
светлый ангел!»
Вновь сгущался чад литературы —
в тот запой и прозвучала мысль про смерть в Париже.

Раскачивается волна
и моет бережок.
Он — рыцарь бедный, а она
слаба на передок.
У них с рассвета мимими —
чаёк, герань, уют,
а ближе к вечеру они
в сердцах тарелки бьют.

Не раз он вскидывал копье,
но в битвах тосковал
по глупым возгласам ее —
«прикольно», «блин» и «вау».
В конце концов, смахнув слезу,
в ужасную грозу
уплыл он по морю в тазу
на голубом глазу.

Все, что здесь мелют о любви
между двумя людьми, —
херня, гори оно огнем,
ебись оно конем!
Я — дядя с левою резьбой,
с повинной головой.
Вот я стою перед тобой,
как лист перед травой.

За соловьем не заржавеет —
овраги стонут и гремят,
и жизнь внезапно цепенеет
точь-в-точь один Хаджи-Мурат,
когда, свое волненье выдав,
он расплескал кувшин с водой,
внимая пению мюридов
под обреченною звездой.