Дмитрий Быков - Пятое действие

Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…
Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.

…Но образ России трехслоен
(Обычай химер!),
И это не волхв и не воин,
А вот, например.

Представим не крупный, не мелкий,
А средней руки
Купеческий город на стрелке
Реки и Реки.

Пейзаж его строгий и слезный –
Хоть гни, хоть ломай.
Не раз его вырезал Грозный
И выжег Мамай.

Менял он названия дважды –
Туда и сюда.
А климат по-прежнему влажный:
Вода и вода.

Теперь он живет в запустенье,
Что год – то пустей:
Засохшая ветка на стебле
Торговых путей.

Зимою там горы сугробов
И прочих проблем.
И книжная лавка для снобов
В них тонет совсем.

Там много сгоревших строений,
Больших пустырей,
Бессмысленных злобных старений –
Что год, то старей.

От мала, увы, до велика,
Чтоб Бога бесить,
Там два предсказуемых лика
Умеют носить:

Безвыходной кроткой печали
И дикости злой.
Они, как сказал я в начале, –
Поверхностный слой.

Но девушка с местных окраин
С прозрачным лицом,
Чей облик как будто изваян
Античным резцом,

Собой искупает с избытком
Историю всю –
С пристрастьем к пожарам, и пыткам,
И слезным сю-сю.

Красавица, миру на диво, –
Сказал бы поэт,
Который тут прожил тоскливо
Четырнадцать лет.

Все знает она, все умеет,
И кротко глядит.
И в лавке для снобов имеет
Бессрочный кредит.

И все эти взятья Казаней,
Иван и орда,
Недавняя смена названий
Туда и сюда.

Метания спившихся ссыльных,
Дворы и белье –
В каких-то последних усильях
Родили ее.

В каких-то немыслимых корчах,
Грызя кулачки…
Но образ еще не закончен,
Хотя и почти.

Я к ней прибегу паладином,
Я все ей отдам,
Я жизнь положу к ее длинным
И бледным ногам.

Она меня походя сунет
В чудовищный рот.
Потом прожует меня, плюнет
И дальше пойдет.

Бранко Дранич обнял брата, к сердцу братскому прижал,
Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал.
Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рог
И отмстил ему за брата на распутье трех дорог.
Старый Дранич был мужчина и в деревне Прыть-да-Круть
Отомстил ему за сына, прострелив седую грудь.
Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет:
Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет.

Нижне-южная Европа, полусредние века,
Кожей беглого холопа кроют конские бока.
Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь.
Камнеломная, без гласных, вся из твердых знаков речь.
Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей.
Конь бредет четырехстопный, героический хорей.
Куст черновника чернеет на ощеренной земле,
Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле.
Милосердья кот наплакал: снисхожденье – тот же страх.
Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах.
В корке карста черно-красный полуостров-удалец –
То Вулканский, то Полканский, то Бакланский наконец.

Крут Данила был Великий, удавивший десять жен:
Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен.
Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик,
Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик.
Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски:
Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки.
Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца –
Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца.

Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались!
До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались,
Прыть-да-Круть – и тот распался на анклавы Круть да Прыть,
Чье зернистое пространство только флагом и покрыть.
Мусульмане, христиане, добровольцы и вожди
Всё сломали, расстреляли, надкусали и пожгли.
Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно),
Нынче сделалось курортом: пьет десертное вино,
Завлекает водным спортом, обладает мелким портом,
Населением потертым и десятком казино.