Варлам Шаламов - Том 3

Согнулась западня
Под тяжестью синицы,
И вся ее родня
Кричит и суетится.

И падает затвор
Нехитрого снаряда,
А я стою, как вор,
И не спускаю взгляда

С испуганных пичуг
И, вне себя от счастья,
Разламываю вдруг
Ловушку ту на части.

И в мертвой тишине,
В моем немом волненье,
Я жду, когда ко мне
Приблизятся виденья.

Как будто Васнецов
Забрел в мои болота,
Где много мертвецов
И сказке есть работа.

Где терем-теремок —
Пожалуй, по созвучью —
Назвал тюрьмою Бог,
А не несчастный случай.

Где в заводях озер
Зеленых глаз Алены
Тону я до сих пор —
Охотник и влюбленный.

Где, стоя за спиной
Царевича Ивана,
Объеду шар земной
Без карты и без плана.

Уносит серый волк
К такой стране нездешней,
Где жизнь — не только долг,
Но также и надежда.

В морщинах скрыта грусть,
Но я не беспокоюсь.
Я солнцем оботрусь,
Когда росой умоюсь…

Замлела в наступившем штиле
Вся в белых рубчиках вода,
Как будто жизнь остановили
На синем море навсегда.

Быть может, это пароходы,
Как паровые утюги,
Разгладили морские воды
В гладильне матушки-тайги,

Чтоб на полночной гофрировке,
Средь мелких складок волновых,
Рыбачьей лодке дать сноровку
Держаться до сих пор в живых.

Перетерпевшая все шквалы,
Вчерашний грохот штормовой,
Девятым вымытая валом,
Она живой плывет домой.

Плывет на некий берег дальний,
Еще невидимый пока,
Ища в ночи причалов скальных
И заезжая в облака.

Под Новый год я выбрал дом,
Чтоб умереть без слез.
И дверь, оклеенную льдом,
Приотворил мороз.

И в дом ворвался белый пар
И пробежал к стене,
Улегся где-то возле нар
И лижет ноги мне.

Лохматый пудель, адский дух,
Он изменяет цвет;
Он бел, как лебединый пух,
Как новогодний дед.

В подсвечнике из кирпича,
У ночи на краю,
В углу оплывшая свеча
Качала тень мою.

И всем казалось — я живой,
Я буду есть и пить,
Я так качаю головой,
Что собираюсь жить.

Сказали утром наконец,
Промерзший хлеб деля:
Быть может, — он такой мертвец,
Что не возьмет земля!

Вбивают в камни аммонал,
Могилу рыть пора.
И содрогается запал
Бикфордова шнура.

И без одежды, без белья,
Костлявый и нагой,
Ложусь в могилу эту я,
Поскольку нет другой.

Не горсть земли, а горсть камней
Летит в мое лицо.
Больных ночей, тревожных дней
Смыкается кольцо.

Здесь первым искренним стихом
Я разжигал костер,
И пепел от людей тайком
В ладонях я растер.

Но, отогревшись, я не мог
Припомнить этих жарких строк.

И если снова тяжела
Рука колючих вьюг,
И если мертвый холод зла
Опять стоит вокруг,

Я снова — в новую пургу —
Костер стихами разожгу.

К так называемой победе,
Назло медведю и лисе,
Проеду на велосипеде
Вдоль по обочинам шоссе.

И вот земли-стенографистки
Рассказ на глине и песке:
Ее предсмертная записка,
Забытая невдалеке,

Зарытая в дорожных ямах,
В геологических шурфах.
Все, что не высказалось прямо,
Закоченело на губах…

Но кто прочтет иероглифы,
Какой придет Шамполион,
Чтоб разгадать глухие мифы, —
Услышать человечий стон.

В сияющем известняке,
В граните черно-буром,
Гора спускается к реке,
Зажав подснежники в руке,
Навстречу людям хмурым.

Остановившись над ключом,
Как и во время оно,
Она не грезит нипочем
Ни силикатным кирпичом,
Ни железобетоном.

Он сменит без людей, без книг,
Одной природе веря,
Свой человеческий язык
На междометья зверя.

Руками выроет ночлег
В хрустящих листьях шалых
Тот одичалый человек,
Интеллигент бывалый.

И выступающим ребром
Натягивая кожу,
Различья меж добром и злом
Определить не может.

Но вдруг, умывшись на заре
Водою ключевою,
Поднимет очи он горе
И, точно волк, завоет…