Варлам Шаламов - Том 3

Точно бич, раскольничье распятье
В разъяренных стиснуто руках,
И гремят последние проклятья
С удаляющегося возка.

Так вот и рождаются святые,
Ненавидя жарче, чем любя,
Ледяные волосы сухие
Пальцами сухими теребя.

Мальчишка промахнулся в цель,
Ребячий мяч упал в купель.
Резьба была хитра, тонка.
Нетерпеливая рука
В купель скользнула за мячом,
Но ангел придавил плечом
Ребенка руку. И рука
Попала в ангельский капкан.
И на ребячий плач и крик
Толпа людей сбежалась вмиг.
И каждый мальчика жалел,
Но ссоры с Богом не хотел.
Родная прибежала мать,
Не смея даже зарыдать,
Боясь святыню оскорбить,
Навеки грешницею быть.
Но Данте молча взял топор
И расколол святой узор,
Зажавший в мрамора тиски
Тепло ребяческой руки.
И за поступок этот он
Был в святотатстве обвинен
Решеньем папского суда
Без колебанья и стыда…
И призрак Данте до сих пор
Еще с моих не сходит гор,
Где жизнь — холодный мрамор слов,
Хитро завязанных узлов.

Скоро мне при свете свечки
В полуденной тьме
Греть твои слова у печки.
Иней на письме.
Онемело от мороза
Бедное письмо.
Тают буквы, точат слезы
И зовут домой.

Сотый раз иду на почту
За твоим письмом.
Мне теперь не спится ночью,
Не живется днем.

Верю, верю всем приметам,
Снам и паукам.
Верю лыжам, верю летом
Узким челнокам.

Верю в рев автомобилей,
Бурных дизелей,
В голубей почтовых крылья,
В мачты кораблей.

Верю в трубы пароходов,
Верю в поезда.
Даже в летную погоду
Верю иногда.

Верю я в оленьи нарты,
В путевой компас
У заиндевевшей карты
В безысходный час.

В ямщиков лихих кибиток,
В ездовых собак…
Хладнокровию улиток,
Лени черепах…

Верю щучьему веленью,
Стынущей крови…
Верю своему терпенью
И твоей любви.

Затлеют щеки, вспыхнут руки,
Что сохраняют много лет
Прикосновения разлуки
Неизгладимый, тяжкий след.

Их жгучей болью помнит кожа,
Как ни продублена зимой.
Они с клеймом, пожалуй, схожи,
С моим невидимым клеймом,

Что на себе всю жизнь ношу я
И только небу покажу.
Я по ночам его рисую,
По коже пальцем обвожу.

Мое лицо ты тронешь снова,
Ведь я когда-нибудь вернусь,
И в память нового былого
От старой боли исцелюсь.

Скоро в серое море
Ворвется зима,
И окутает горы
Лиловая тьма.

Скоро писем не будет.
И моя ли вина,
Что я верил, как люди,
Что бывает весна.

Четвертый час утра. Он — твой восьмой,
Вечерний час. И день, твой — день вчерашний.
И ночь, тебя пугающая тьмой,
Придет сюда отцветшей и нестрашной.

Она в дороге превратится в день,
В почти что день. Веленьем белой ночи
Деревья наши потеряют тень.
И все так странно, временно, непрочно…

Она ясна мне, северная ночь,
Она безукоризненно прозрачна.
Она могла бы и тебе помочь,
Тогда б у вас не красили иначе.

На вашей долготе и широте
Она темна и вовсе не бессонна.
Она чужда моей ночной мечте
Другого цвета и другого тона.

Февраль — это месяц туманов
На северной нашей Земле,
Оптических горьких обманов
В морозной блистающей мгле.

Я женской фигурою каждой,
Как встречей чудесной, смущен.
И точно арктической жаждой
Мой рот лихорадкой сожжен.

Не ты ли сошла с самолета,
Дороги ко мне не нашла.
Стоишь, ошалев от полета,
Еще не почувствовав зла.

Не ты ли, простершая руки
Над снегом, над искристым льдом,
Ведешь привиденье разлуки
В заснеженный маленький дом.

Скрипач играет на углу
А снег метет,
И ветер завивает мглу
И кружево плетет.
Но в этот искрящийся плащ
Со своего плеча
Мороз, наверно, для тепла
Укутал скрипача.
Все гуще снег, визгливей плач,
Тревожней вой…
В него вплетает и скрипач
Дрожащий голос свой.
И звука гибкая волна
Такой тоски полна,
Что нам одна она слышна,
Скрипичная струна…

Не откроем песне двери,
Песня нынче не нужна.
Мы не песней горе мерим
И хмелеем без вина.