Сергей Краснобород - Этюды. Эскизы. Рефлексии

Этим вечером я добрый и шутник.

За окном насильник-дождь, стеная,

льет июню сок за воротник.

Плачьте, плачьте — и дома, и лужи!

В катакомбах города — потоп.

Старый пес поджал больные уши

и в подъезде прячется с котом.

Путнику в лесу сейчас не сладко.

У холодных лет финал спесив…

Вот и стих, как новая заплатка

на рубахе дня — пуст и красив…

Сержант Степанов мучим нищетой

за отданную честь не по ранжиру.

Он мудро утешал себя тщетой

соблазна: на миру и смерть угодна миру.

Но смерть мгновенна — потому красна.

Мучения — жестоки и обильны.

Сержант Стапанов голодал без сна,

мечтая о спасении могильном.

Бог милостив: раскаянье приняв,

он честь сержанта возвратил сторицей.

Но нищета теперь Степанову родня

навеки, аки око и зеница.

Над нами ангел пролетел

и вниз метнул гранату.

Он так устал от тем и тел:

нам вечно что-то надо!

Лети, лечи, твори, спаси…

Устал работать в радость.

Он хлопнул дверцею такси

и съехал в царство ада.

Там тот же беспокойный люд,

но веселей заботы.

У ангелов наемный труд —

согласно пункту КЗоТа.

Он посетит любую плоть —

хоть тайно, а хоть явно.

Плати-приказывай, Господь!

Плати-командуй, Дьявол!

Подойди-ка поближе, мальчик…

На камине очки — подай!

Твои мысли просты и алчны,

будем думать, не навсегда.

Ты успел разучить молитвы?!

Но к чему тебе трепет жертв?!

Дух мятежный твой жаждет битвы,

пока страх перед Богом мертв.

Так ступай — я тебе не нужен.

Буйство — это микроб в крови.

Ты намеренно горд? Тем хуже.

Сам себя и благослови…

— Подите прочь, сестрица Сима! —

кричал Аркадий сгоряча,

когда она его просила

подать ей тысяч пять на чай.

Аркадий миллионы прятал

в носке в диване меж пружин.

И жил толково и опрятно.

Он правильно и трезво жил.

Его сестра была распутна —

любила платья и мужчин.

Ей угодить бывало трудно:

причудам было сто причин.

Педант Аркадий удивлялся:

как можно столько пропивать?!

Но снова с грустью наливал сам,

лишь Сима станет тосковать.

Тоска ж не ходит одиноко…

От СПИДа Сима умерла.

Аркадия убило током.

Диван соседка забрала,

чтоб ей хоть изредка да вспомнить

Аркадия с сестру его.

— Подите прочь! — кричал он скромно,

и не давал ей ничего.

А зря…

В деревне Бодуны с утра шумит камыш,

колхозников сзывая на работу.

И новый день крадется, словно мышь

к запретному кусочку бутерброда.

И пиво прошлогоднее горчит,

пока косилки подпирают небо.

Вчера в ломбард заложены ключи

от склада водки, огурцов и хлеба.

И, мудрствуя, бредут на сеновал

доярки в красных юбках и рубахах.

Им надо обсудить, кто где заночевал,

что пил, что говорил, как трахал.

Благоговейно, без цинизма

Лаврентий Палыч стих писал.

Он много пил от пессимизма,

бывало мимо урны ссал.

Он был поэт — творец иллюзий

и архитектор государств.

А ночи проводил у Люси,

где отдыхал от всех мытарств.

На коврике возле кушетки

он видел сны про октябрят,

которые из-за решетки

творцов судеб благодарят:

— Спасибо, дядя, ведь недаром

нас грудью кормят скипидаром…

Лаврентий Палыч рифмовал:

подвал — подлец — лесоповал…

Покоя жаждет всяк пиит

среди рутины делоблудья.

Пока страна спокойно спит,

не спят творцы стихов и судеб.

Когда я назову своими именами

чужих поступков суетную блажь,

незримый ангел прилетит за нами,

чтобы заметить скромный подвиг наш.

И записать в Анналы: «Суть поступка

была сокрыта звуковой каймой…»

Но знание имен — такая штука,

что их не называть — вот подвиг мой!

Ицхак, упрямый старикан,

тряс бородой седой

и наливал вино в стакан,

как дар земли святой.

И пил, откинув пейс со лба.

И, захмелев, орал,

что, мол, еврейская судьба

была на смех курам.

Его науськивал Господь

писать стихи тайком.

И он писал, но тешил плоть

водой и молоком.

Рождался стих коряв и вял.

И Бог все хмурил бровь:

— Ицхак, на что ты променял