Яков Полонский - Лунный свет

– Вот подлинно страна медведей! —

Сам про себя Камков ворчит,

В карман свои перчатки сует,

Глядит, – ну так, платок забыт!

И мой герой с досады плюет.

Вот едет ванька. Ванька – стой!

Не повали меня, он просит

И в сани ногу он заносит

И едет. – Нос его поник

В заиндевелый воротник;

Извозчик клячу погоняет;

Камков сидит и размышляет:

– Кой черт несет меня туда?

А впрочем, что же за беда!

Бал охраняет нашу личность,

Так как никто – и генерал —

И тот не скажет неприличность

Тому, кто приглашен на бал,

Хотя бы этот приглашенный

Был самый жалкий подчиненный.

Бал наших женщин обновил

И нас с Европой породнил.

Так едучи да размышляя

О том о сем, он у Тверских

Ворот очнулся. – Десять бьет

На монастырской башне. Вот

И Дмитровка. Освобождая

Свой нос, глядит он: у ворот

Четыре плошки, – в бельэтаже

Сияют окна. Экипажи

Пустые едут со двора;

Над их двойными фонарями

Торчат, как тени, кучера.

Один из них: «Куда ты, леший!» —

Кричит на Ваньку в воротах:

«Опешил, что ли?» Сам опешил,

Бормочет Ванька впопыхах

И барина благополучно

Подвозит по двору к сеням

На зло горластым кучерам.

Камков идет; – ему не скучно;

Он рад внезапному теплу;

Он всем доволен – завываньем

Оркестра, вазой на углу

Воздушной лестницы, сниманьем

Салопов, обнаженных плеч

Благоуханной белизною,

Блондинкою, что перед ним

Идет легко, шурша своим

Атласом, – стройная, – одною

Рукою платье приподняв,

Другую опустив с букетом.

Камков был прав, смеясь над светом,

Но, и любуясь, был он прав,

Когда на все глядел поэтом.

Вот посреди толпы живой

Он озаренный зал проходит,

Тут, слава Богу, мой герой

Два или три лица находит

Ему знакомых; – ухватил

За пуговицу, чуть не обнял

Его один славянофил,

И, милый спорщик, тут же поднял

Вопрос: чем вече началось

Новогородное? – Вопрос

Не бальный, но зато мудреный.

– Мирскою сходкой, – отвечал

Ему Камков. – Захохотал

Славянофил; – но спор ученый

Был как-то скоро прекращен.

Их разлучили. – С двух сторон

Танцующих гремя подъемлет

Летучий вальс своим жезлом;

Толпа ему послушно внемлет;

Вот под его певучий гром

Несутся пары. – Вот кругом

Теснятся зрители. – Меж ними,

Засунув палец под жилет,

Стоит весь в черное одет,

С лицом задумчивым, с живыми

Глазами, с складкою на лбу,

Камков, как некий вождь, впервые

Вдали заслышавший пальбу.

О чем он думает, – в какие

Мечты душою погружен?

Кого в толпе заметил он, —

За кем следит он так прилежно?

В числе танцующих была

Одна особенно мила.

Нежна, как ландыш самый нежный,

Свежа, как роза. – На плечах

У ней (не только на щеках)

Играл застенчивый румянец;

Играл он даже на локтях,

Когда ее, как деспот, танец

На середину увлекал.

В ее глазах огонь пугливый

То вспыхивал, то померкал;

Она переходила зал

То медленной, то торопливой

Походкой; – так была робка,

Так грациозно неловка,

Так непохожа на плутовку,

Что странно, кто решиться мог

Надеть вакхический венок

На эту детскую головку.

Она дитя, – но кто она?

Камков невольно знать желает.

– Кажись, – Таптыгина княжна,

Ему знакомый отвечает, —

А, впрочем, право, черт их знает, —

Я, может статься, и соврал, —

У ней, – он вяло продолжал,

Подняв лорнет, – недурен профиль!

Но я, товарищ старый мой,

На все гляжу, как Мефистофель.

Что делать? пожил, братец мой,

И вкуса в сливах недозрелых

Не вижу: – вяжут, черт возьми!

Люблю я барынь угорелых

Лет этак двадцати осьми…

…………

Камков немножко удивился

Таким речам, – посторонился,

И на знакомца своего

Взглянул с усмешкой. – Для него

Такого рода мненье было

Довольно ново – и смешило.

Вот, век живи, подумал он,

Да век учись, – прошу покорно, —

Как выражается задорно.

Камков был сам порой смешон

И странен, – но иначе он

Блохою жизни был укушен,

Иным фантазиям послушен,

Иною солью просолен.

Вот началась кадриль – одна,

Другая, третья, – кто их знает

Какая! – Бал не отдыхает.

В фигуры переплетена,

Толпа скользит; перебегает

Рука к руке; – по жемчугам,

По бриллиянтам, по цветам,

По золоту огонь играет,

Тень бегает по рукавам,

И музыка гремя сливает

Людские речи в птичий гам.

Кто их послушает, – едва ли