Нина Гурьянова - К истории русского футуризма

В другом наброске Крученых выделяет в качестве основных героев своих воспоминаний Бурлюка, Хлебникова, Маяковского, отмечая: «вскользь: Гуро, Филонов, Малевич, Матюшин, Кульбин, И. Зданевич». Это решение заставило его несколько нарушить первоначальный строго хронологический подход к повествованию – Крученых открывает свои воспоминания главой о Хлебникове, этим сразу расставив акценты, обнаружив в героике созданного им образа поэта возможность представить читателю свою «историческую» идею русского футуризма.

Вероятно, то же стремление побудило Крученых написать отдельную главу о Филонове вместо короткого упоминания «вскользь». Эта глава уникальна тем, что в ней явственно звучит тема, которую Крученых старательно заглушает в своих воспоминаниях: тема забытья, непризнания, исподволь констатирующая конфронтацию поэтической реальности раннего авангарда и действительности 1930-х гг. Она усилена точно найденным метафорическим мотивом «двойника»: всепобеждающей посредственности, зловещей «тени» героя. Слова Пастернака «Стоит столкнуться с проявлением водянистого лиризма, всегда фальшивого и в особенности сейчас… как вспоминаешь о правоте Крученых… его запальчивость говорит о непосредственности. Большинство из нас с годами примиряется с торжеством пошлости и перестает ее замечать…» 38 в этом контексте приобретают новое содержание. Крученых, с его категорическим неприятием пошлости, как и Пастернак, был чувствителен к теме пошлости как измене творческому назначению человека. Эта тема звучит и в его заметках-парадоксах «О войне» и пушкинском Германне – правда, здесь проблема пошлости в литературе вырастает в проблему пошлости в истории, странно перекликаясь с идеей Ханны Арендт о повседневной банальности зла.

Судя по одному из черновых набросков оглавления, предисловие «От автора» и глава «Рождение и зрелость образа» были дописаны и включены в текст уже на последней стадии работы, а глава «Конец Хлебникова» следовала не перед, а после главы «Маяковский и зверье», непосредственно перед главой «Конец Маяковского». Объяснение Крученых гибели Маяковского, данное в этой главе, прямо противоположно официальной версии, построенной на том, что «самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта» 39 . В словах Крученых о случайности гибели человека-Маяковского (именно в этом подчеркивании: человека-Маяковского , а не просто Маяковского ), у которого было еще много сил, скрыт вполне очевидный подтекст: Крученых не соглашается с неизбежностью самоубийства Маяковского-человека , но молчит о «роковой неизбежности» трагического конца поэта-Маяковского . В этом контексте особое значение приобретает метафора о потере дара – о поэте, «потерявшем» голос.

Возможно, эта мрачная интонация показалось резкой; возможно, что просто не в характере автора было заканчивать на подобной ноте – во всяком случае, последняя глава о Маяковском и Пастернаке, в которой проскользнула надежда на «продолжение», во многом меняет характер книги, делая ее откровенно полемической, «публицистически открытой». В этой главе Крученых декларирует свою истинную позицию поэта, «занимающего крайний полюс литературной современности» 40 , столь же разительно расходящуюся с лефовской, что и позиция Пастернака. Хотя и придерживаясь концепции «литературы факта» (подчеркнутой в подзаголовке: « фактические справки по поводу »), он отграничивает себя от идей Маяковского периода сближения с РАППом о главенствующей роли идеологического содержания литературы как «агитпропа социалистического строительства» 41 , проскальзывавшими уже в лефовский период. Крученых, напротив, утверждает здесь «содержательность формы», то, что именно форма может если не определить содержание, то повлиять на него, – идею, выраженную в словах Пастернака, обращенных к Крученых семью годами ранее: «Если положение о содержательности формы разгорячить до фанатического блеска, надо сказать, что ты содержательнее всех» 42 . Видимо, эта полемичность в немалой степени послужила причиной того, что в позднем сокращенном варианте воспоминаний (в который также не вошла библиография футуризма) Крученых исключил ее из рукописи. Пастернаковская тема продолжается в двух машинописных сборниках стихов 40-х гг., уже упомянутых нами. Бытовая конкретика времени перенесена в них в иное измерение литературной памяти и наделяется особыми качествами алогического бурлеска, а личность портретируемого – как и личность автора – превращается в прекрасно отыгранный персонаж. Эти стихи представляют лишь малую толику материалов Пастернака в архиве Крученых (всего же – более 1000 листов рукописей, фотографий, писем, альбомов), но проливают новый свет на характер отношений двух поэтов. Наиболее значительные исследования и публикации, в которых так или иначе затрагивается эта тема 43 , свидетельствуют о гораздо более сложных и глубоких взаимоотношениях, нежели укрепившийся в критической литературе с конца 1970-х гг. штамп 44 .