Нина Гурьянова - К истории русского футуризма

Непосредственно знакомясь с текстами раннего русского футуризма (и неохватным кругом интересов участников этого движения – достаточно вспомнить хотя бы имена Вальдемара Матвея (Маркова), Матюшина или Хлебникова) нельзя не поймать себя на мысли о том, что такое эффектно сформулированное определение «варварского неведения», оправданное с позиций современной футуризму и чуждой ему социальной цивилизации, во многом поверхностно. К примеру, в круг чтения Крученых за два месяца 1916 г., наряду со многими литературными и научно-популярными «новинками», которые Крученых просматривал регулярно, входили: поэзия Франсуа Вийона, проза Мережковского о Толстом и Достоевском, «Язык как творчество: психологические и социальные основы творчества речи. Происхождение языка» (Харьков, 1913) А. Л. Погодина, статьи о сектантстве и старообрядчестве, в частности, Д. Г. Коновалова «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве» (Богословский вестник. 1908. Апрель), «Патология обыденной жизни» и «Толкование сновидений» Фрейда, «Автоэротизм. (Для врачей и юристов)» (СПб., 1911) профессора Гэвлока Эллиса (последнюю работу Крученых использовал для подготовки своей книги «Тайные пороки академиков».)

Подчеркивая различия футуризма итальянского и русского, Крученых писал в одной из статей: «В искусстве может быть несоглас (диссонанс) но не должно быть грубости, цинизма и нахальства (что проповедуют итальянские футуристы) – ибо нельзя войну и драку смешивать с творчеством. Мы серьезны и торжественны, а не разрушительно грубы…» Для русских поэтов и художников итальянская идея нового «универсального динамизма» и ритма, как проявление, созвучное бергсоновской идее витальности, трансформировалась в статьях Крученых в «футуристический сдвиг форм», слова и образа. Уже в самом названии одной из книг – «Взорваль» – подразумевается разрыв, резкий сдвиг, взрыв форм. Императивное «Читать в здравом уме возбраняю!» 24 – через слово как таковое заставляет обратиться читателя к жизни как таковой, к ее органической иррациональной сути, существующей вне всякого канона.

В своей зауми Крученых апеллирует не к логике читателя и его умению разгадывать словесные ребусы, не к книжному знанию, а к «знанию-бытию», к логике – вернее, алогизму – подсознательного, сна, как бы минуя сложившиеся языковые системы. Влияние фрейдистской теории «работы сна» и деформации речи в снах, в частности, концепции «сгущения» и «смещения», на сдвигологию Крученых требует отдельной статьи. Многие примеры искажения слов и их детальная интерпретация в «Толковании сновидений» Фрейда несомненно послужили моделью для Крученых в разработке механики зауми. Удивительно, что до сих пор никто из исследователей, по сути, не обратил серьезного внимания на многочисленные ссылки самого Крученых на Фрейда в своих работах. Между тем интенсивное изучение поэтом трудов Фрейда хронологически совпадает с разработкой им теории заумного языка и его основных формотворческих принципов.

За внешней эпатажной «грубостью» и «неведением» футуризма, этого «рыжего» русской культуры, сознательно напялившего на себя своего рода «ослиные уши», дразнившие критиков, стоит явление гораздо более сложное. «Художник увидел мир по-новому, и как Адам, дает всему свои имена», – провозглашалось в «Декларации слова, как такового» 25 . И в этом смысле нигилистическое «неведение» футуризма скорее восходит к теологической традиции «ученого незнания», выраженной в трудах Мейстера Экхардта и Николая Кузанского, точно так же, как и название одной из выставок Ларионова, «Ослиный хвост», апеллирует не только к скандалу в парижском Салоне – но и намекает (опять же, через возможное посредство «Так говорил Заратустра» Ницше 26 ) на средневековый карнавальный по духу «Праздник Осла», одно из проявлений «ученого незнания» в эстетической сфере. Анархическая антиканоничность раннего русского авангарда была не средством эпатажа, а средством постижения мира – футуристы видели свою главную задачу как раз в том, чтобы «взорвать» изнутри набившие оскомину клише «идеала» и «красоты», академические, символические и прочие традиционные схемы рационального восприятия, обусловленного бременем «знания», чтобы увеличить этим «территорию» искусства, приблизив его к самой материи бытия. «Нас спрашивают об идеале, пафосе? – Ни хулиганство, ни подвиг, ни фанатик, ни монах – все Талмуды одинаково губительны для речетворца, и остается всегда с ним лишь слово как (таковое) оно» 27 .