Алексей Баклан - На стране далече

И вот мы живы на стране далече,
где кажутся до одури родными
то пахнущий дождём весенний вечер,
то облака с отливами стальными…

Где можно, ничего не забывая,
себя баюкать грустью ностальгии,
в нестрашном дребезжании трамвая,
опаздывая, ехать к Литургии.

И повторять заученно и спешно:
«К Тебе, Владыко Человеколюбче…»
На голых ветках – чёрные скворечни,
и воздух тих, и пасмурные тучи…

И ничего, что на стране далече.
Светлеет рано, и уже теплее…
Здесь принято считать, что время лечит…
Деревья жмутся на пустой аллее.

Молитва пахнет осенью, плодами серебристыми.
Когда слова уносятся за сорванными листьями,
когда они растеряны, когда совсем нескладные —
тогда следишь рассеянно за тусклыми лампадами,
рассматриваешь, щуришься без всякого желания,
и ветер слышен с улицы чуть громче шестопсалмия.

Мы не проснёмся в сказочной стране, где обозначим прошлое пунктиром:
все наши упования – вовне того, что называют этим миром.
Рифмованные мысли невпопад так малосодержательны и скромны.
Одна отрада – ранний листопад и краски вечереющей Коломны.

Выбираешь отечество
и тоскуешь о нём,
разбавляя то греческим,
то испанским вином
предвкушение осени,
черновые листы.
И в рябиновой россыпи —
никакой красоты.

Возвращаюсь в мой город, как
входят в дом через чёрный ход.
То стараюсь замедлить шаг,
то пытаюсь не чуять под…

В царскосельский поеду парк
пить коктейли и дуть вино,
побреду сквозь осенний мрак —
сыро, холодно и темно.

Жёлтых листьев букет сгребу —
пусть стоит, собирает пыль.
Всё равно нам лежать в гробу,
хоть на что-то хватает сил.

Для всего подведён итог:
неизбежно уйдут на дно
и страна моя – та, что под,
и мой город, знакомый до…

Скоро осень развернётся бездной,
ничего в ней больше не обрящешь.
Важно только то, что бесполезно.
Вечно только то, что преходяще.

Красота её всегда уныла,
город кислым мороком пропитан.
Только то и греет, что остыло.
Только то и ценно, что забыто.

Листопадов краткая отрада,
алкоголь в пластмассовой посуде.
Хорошо, что ничего не надо.
Хорошо, что ничего не будет.

Притвориться, что Родины нет,
что давно и на всё наплевать,
не подсчитывать прибыль и вред,
не пытаться снискать благодать.

А и нет – велика ли беда?
В ноябре все равны и просты;
холоднее от невского льда
и уже не разводят мосты.

Акварельный дождливый пейзаж,
октября остывающий цвет.
Мимолётная, тихая блажь:
ничего настоящего нет —

только спрятанный в осени храм,
синий купол над жёлтой листвой
(еле видный в окно по утрам) —
словно в детстве подаренный, свой.

И могильных тропинок покой,
И молитвы замшелых старух:
только это оставлю с собой,
только это и радует слух.

Ничего настоящего: сквозь
оголившихся веток узор —
отражения чёрных берёз
в мелководье застывших озёр.

Сольёшься с миром и как мир прейдёшь.
В уставшем взгляде пасмурная дрожь,
с Дворцового моста знакомый вид:
в гранитном гипсе город-инвалид;
воспоминаний детских эликсир.
Сольёшься с миром – и прейдёшь как мир.

Пойдёшь за миром и оставишь след:
затоптанною россыпью монет,
рифмованной какой-то чепухой,
ноябрьской неопознанной трухой.
И так же стынет невская вода.
Пойдёшь за миром – сгинешь без следа.

Поздний Бродский и поздняя осень – хороший коктейль
там, где мёртвые статуи замерли возле аллей,
предвещая триумф поражения, стылую мглу,
превращение духа в материю, тела – в труху.
Хорошо, когда можно гулять, ничего не таясь —
всё сравняет с землёй ленинградская липкая грязь,
всё уносится в Лету, в Фонтанку и устье Невы.
А поэзия позднего Бродского губит, увы.