Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Умирают слепые у нас трубадуры
На несчастной, кровавой Украйне,
Не услышать из рокота скорбной бандуры
Нам священные прадедов тайны.

Не расспрашивай, детка, зачем на Украйне
Православной теперь преисподня
И бесчинствуют всюду безбожные Каины, —
Это воля, должно быть, Господня.

Расскажу тебе лучше, как померли двое,
Двое нищих в степи кобзарей.
Величавее участь навряд ли и в Трое
Была роком сраженных царей.

Это в лютую зиму двадцатого рока
Приключилось в голодной степи.
Два седые и дряхлые ползли пророка,
Беспризорны и оба слепы.

Бесполозен, уныло-волнист и безбрежен
Был покров на земной плащанице.
Разгромленный за холмами спрятался Нежин,
И зловещие черные птицы,

Воронье всё да галочье, каркали жутко
На свистящих ивовых метелках,
Да метелицы их покрывали для шутки
Покрывалом в ледяных иголках.

Далеко до Ильи, до святого Миколы,
Как до гроба Господнего пальмы,
Запорошены тропы, сады, частоколы,
Замирают заветные псальмы.

И лампаду рассеянной братьи Христовой
Обнищалый убрал монастырь,
Обессиленный жизнью голодно-суровой,
Их покинул малыш-поводырь.

Но идут они, жалкие, старые шляхи
Позабытые ищут клюкой,
И давно уж под рваною свитой рубахи
У них нет и котомки с мукой.

Были люди приветливей в годы Мамаевы,
Милосердней был лютый Батый,
И теперь уж не слушают псальму Почаева
И про Лазаря голос святый.

Без надежды идут они третии сутки
К златоглавого Киева Лавре.
Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,
Только ветер бряцает в литавры,

Да над павшей кобылкой орлы-чернокрыльцы
С клокотаньем снимаются в танце,
Да клыками блестящими в пенистом рыльце
Заскрежещут волки-сироманцы.

И идут они тихо, и плачут неслышно,
На щеках замерзает слеза,
И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,
И рыдает в сугробах кобза.

Надвигалась на вечную ночь псалмопевцев
И земная, недолгая ночь,
И присели они у шелковых деревцев,
Побросав свои торбочки прочь.

И запели они, на бандуре играя,
Выгравая земную печаль,
И забыли про горе и голод, спивая,
И про путь в бесконечную даль.

И как солнце громадное с черной звездою,
На груди их сияли кобзы,
И алмазной была перевита слюдою
Борода их от горькой слезы.

А метелицы с облаков черных ромашки
Обрывали, пушистые, белые,
И на рваные свиты соткали рубашки
И на руки их обледенелые.

И сидели они, как святые из мрамора,
И недвижными стали персты,
Только души неслися их вещие за море,
Далеко от последней версты.

Уносились на паперть они белоснежную
Иисусова монастыря,
Где когда-то душа зародилась безбрежная,
До неволи земной кобзаря.

Только пальцы зачем-то стеклянные вьюги
Пробегают еще по струнам,
И таинственный из-за серебряной фуги
Слышен голос, понятный лишь нам.

И всё выше вздымались по степи сугробы,
И еще не погасла заря,
Как навеки сокрылись в алмазовом гробе
Два прозревших в раю кобзаря.

Окровавленные закатом крыши.
Малиновый по холмам воротник.
В оранжевой эмали реют мыши,
И где-то песен плещется родник.

Ave Maria слышится всё тише,
И далеко умчался мой двойник,
Ракетою взвивается всё выше
Он в бездну синюю, – а я поник.

Я с сердцем, беспощадно сжатым в клещи,
Сижу, в безбрежность устремляя взор,
И кажется мне в раскаленной пещи

Уже сгорающим земной позор,
И голос родины, такой зловещий,
Не слышится из-за потухших гор.

Меж пиний почерневшими кораллами
Аквамарины дремлющих долин.
Меж сердоликами червонно-алыми
Пылающий спускается рубин.

И тихо-тихо черными кинжалами
Грозятся кипарисы у вершин.
Цикады оглашенными хоралами
Царя мирских напутствуют глубин.

Ты руку подняла и, тоже алая,
С восторгом вдруг произнесла: Смотри!
И мысль явилась у меня удалая:

В аграф, какой не видели цари
Микен, собрать сокровища немалые
Вечерней Эос. Вот они. Бери!