Сергей Магид: Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

Я, наверно, смешон,
А они говорят:
«Кто боится любить,
Превращается в тень».

Город унылых стад
Как из банки сардинку,
Дождь попивая в такт,
Варит меня под сурдинку.

Тих. Безоружен. Мал.
Гол. Переварен до мозга.
Сзади – дворов провал.
Прямо – судьба из воска.

Вечер. Вползаю в дом.
Сплюнут. Изжёван. Втоптан.
С той же, как дядя Том,
Кожей убитых оптом.

Утро. Четыре часа.
Капает серенький дождь.
Веришь ли ты в чудеса,
Маленький выродок-вождь?

Ты ли мятеж возгласил
С форума, славен вовек?
Ты ли триумфа просил
Из-под опущенных век?

Ты – позабыл и сменял
Войско, народ и сенат
На выпивоны менял,
Маленький бука-легат.

Кто ты? Куда ты? Зачем?
Брось, не ершись, дурачок!
Нечего плакать. Ничем
Не выделяйся… молчок…

Вот мир, он кажется велик,
а он, как девственница, мелок,
и в нем, как некий недомерок,
ничей пульсирует язык.

Его бы выманить сюда,
ему бы дать обозначенья,
но как застывшая вода,
он пребывает без движенья.

И я не в силах превозмочь
мою больную безъязыкость:
какая выспренняя дикость —
пытаться выговорить ночь.

И речь в дешевые ходы
уходит, в трюки и намеки.
Сплошным синонимом беды
Становятся её упрёки.

А мир по-прежнему молчит,
не выдавая тайну слова.
И вместо говора живого
Сухая проповедь звучит.

Я думал – жить. А эва – Ленинград!
Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.
Писатель, в коммуналке маясь,
Скрипит пером, описывая сад.

Там человек в снегу. Пал? Перепил?
Теперь бы вспомнить, как там было летом,
Пока февраль костлявым пистолетом
Стучит в окно, страдая без чернил.

Но нет чернил. И крови нет. И жизни.
И друга нет. И даже нет врага.
Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,
Увидишь, – нету ни фига.

Самой малой малости
Выпросишь едва ли,
Шуточки да шалости
Льдинкою в бокале.

Вечером стаканчики,
Сдвинутые в ряд.
Мысли-одуванчики
К ночи облетят.

Хохмочки да сплетенки —
Весело и смело.
Мысли-перманентики
Завиты умело.

Доводами давними
Выдуманных слов
Скрыты, как за ставнями,
Душу – на засов.

Молодость проносится
Винною отравой.
Загнана околица
Городом-облавой.

Речи медоустые
Стряпают кисель.
Кружится без устали
Ваша карусель.

Всё что-то наобум, всё как-то невпопад
Я делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —
По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригад
И в одиночество смотрюсь по вечерам.

И чистая вода, – уменье детских лет
Разгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.
Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.
В Разъезжей улице у Пятого угла.

Я слышу всё одну и ту же фразу.
Всего глупей, что даже и во сне,
уподобляясь вражескому джазу,
мой слух импровизирует во мне.

Зачем Господь даёт сначала память,
а не склероз? К чему сей диамат?
Шесть слов как будто нищему на паперть
ты бросила, – вот объективный факт.

И по ночам, днём, утром, час за часом,
от мозга моего неотделим,
то глухо, как придавленный матрасом,
то как в казарме, пьяный в пух и дым,

твой голос повторяет раз за разом:
«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»

«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
На насыпи завыла электричка
и где был Крым, там сразу стал Нарым,
и навалилась ночь-алкоголичка.

Я всё еще пытался по привычке
пробить с налёту штукатурку слов,
грыз кирпичи, перебирал отмычки, —
но был из победита их покров.

А в поле за последними домами,
где обрывался гад-микрорайон,
уже клубился дым, уже тенями
он наползал на нас, он был как сон,

в котором задыхался я ночами
десятки раз, предчувствием смятен.