Павел Бельдюгов: поэмы криминальной хроники

Так вот, эти зрители, принявшие на себя весь перечень ролей, с придирчивостью учёных-энциклопедистов, вдруг пробудились и переместились в своём вопрошании на самый крайний рубеж: что бывает после исполнения всех желаний? «Мелкие мечты всегда сбываются – все, что можно купить за деньги». А что если одна возможность ничем не лучше и не хуже другой? Фабрика исполнения желаний вдруг начала сбавлять темп, на секундочку стало можно отвести взгляд от конвейера и оглянуться на себя: «мы становимся старше, но не становимся лучше». Кажется, пришло время поставить под вопрос суть романтического свободного выбора, а значит и самой субъективности. Вдруг появился некто, невозмутимо склонившийся над трупом романтического героя из голливудского блок. Тот, кто не желает примерять на себя поношенное «верблюжье пальто» мертвеца из Бентли, при этом сохраняя особо тонкое восприятие, оголённый и продлённый во вне нерв: «но зато если быть до конца откровенным по ночам я действительно слышу мелодию ветра».

Европейский ХХ век вышел из кровавой реки Первой мировой и, по мере своего продвижения, пополнял мемориальный список умерщвлённых субъектов. Наконец, речь зашла и о смерти самого романтического из них. Для выяснения причин потребуется полноценная криминологическая процедура. И вот, он пришёл, патологоанатом собственной плоти. Патологоанатом текста и нормы – сам вчерашний мертвец. Сколько таких не уместилось на кончике иглы – не сосчитать.

Патологоанатом, исследователь «траурных мест», препарирует, делает срез, берёт опытный образец, в котором можно рассмотреть следы былого – останки, насекомую мелюзгу, черепки и мусор. Материал, по которому мы судим о жителях предыдущих эпох. Всё смешалось в единый, не расщепляемый ком – и исследователи «бурь минувшего столетия с безнадёжно испорченным вкусом», и «глашатаи современности» – ото всех них остается одно и то же – куча гумуса и мелких камешков. Да растрескавшийся портрет на покосившейся стенке. Но для патологоанатома лицо смерти – повседневность, он заглядывает в него регулярно, поэтому ему не страшно. Он описывает смерть не в романтическом ключе, будто это мотив ускользания в подлинный мир, а как пронзительный финал, как «жирную точку пули», как неизбежность, как кульминацию мужества и сдержанности:

«чужие секреты оставались зарытыми с ними

в их помыслах о третьем риме

прорастает трава и корни рябины

потом наступает зима»

или

«дуло в рот и щелчок

спуск предохранителя

деревенский дурачок

обслюнявил родителя»

Исследователь «траурных мест» ответственно подходит к своему делу, он тщательно исследует архив древности и способен ответить на любой вопрос. Кроме тех, что касаются его самого. Как описать себя, оставаясь отстранённым? Или остаться слепым пятном – то ли ангелом в белом одеянии, то ли строгим доктором в медицинском халате? Какие слова подобрать, «чтобы стать похожим на героя», но, продолжая делать своё дело, не утратить контроль, не начать изображать кого-то другого, играть чью-то роль. Как, оставаясь внутри пространства экспрессии, внутри мечты, среди собственных снов, обезопаситься от чужих врачебных интерпретаций, чтобы безнаказанно видеть «африканских птиц» по ночам. Как, оставаясь открытым, продолжать отделять самость от обобщенной нормы. Как удержать свою тайну, которую не хочется раскрывать. Как начать и перестать в одной точке, ведь так не хочется о себе. Вдруг выяснится, что ты и есть тот романтический субъект.

Тем не менее, криминалистическая экспертиза проведена. Заключение готово. Вскрытие текста показало – на момент смерти память ещё была жива.

Дарья Дорохина, магистр философии РГГУ Читать дальше