Александр Стоянов - Знаки бегущего горизонта

Нет бы чтоб собрать все беды
и оставить их в среде —
я на этих бедах еду,
значит, снова быть беде.

Не здороваются люди,
чувствуют мою среду.
Я в их помощи нуждаюсь,
на всеобщую беду.

Ни закуски, ни обеда,
ни кола и ни двора.
Да когда ж домой приеду?!
Заждалась уж детвора.

Но опять поход прервали,
есть стакан и водка в нём.
Мы страдали, мы устали,
день хороший – вот и пьём.

Утро добрым не бывает,
это каждый пьющий знает.
Ну а кто у нас не пьёт?
Накачался – и в полёт.

Зверь вселяется надёжно,
в наш родимый организм,
выбить просто невозможно.
Да какой тут оптимизм?!

Каждой клеткой овладели
алкогольные пары.
Годы быстро пролетели,
улетев в антимиры.

Волю сковывает пьянство,
губит мозга вещество,
стать животным очень просто,
встать на ноги нелегко.

Я старый автобус,
качусь по проспектам,
объехал весь глобус,
хрипит мой селектор.
Кряхтит и трясётся
мой старенький дизель,
механик мне нужен,
но вы возразили.
Сказали, что нужно
давно мне на свалку.
Однако я знаю:
вам всем меня жалко.
Я в форме отличной,
гудят механизмы,
дизайн симпатичный,
зачат лунатизмом.
В наш век бестолковый
нас мало что греет,
из прошлого века
романтикой веет.
Спокойны изгибы,
фонарь мирно смотрит,
проехать одним бы
по улицам вёртким.
Открытые лица,
спокойствие сердца,
и что-то незримо
по небу струится.
И что же такого
нам здесь не хватает?
Улыбок прохожих?
Тоска накрывает.
Мы знали когда-то,
что всё будет лучше,
смеясь до заката,
ценя каждый лучик.
Тогда мы как будто
любили, мечтали,
но вот прошли годы,
и кем же мы стали?
Нас в веке новейшем
ничто не тревожит,
и бег обалдевший
душе не поможет.
Брюзжим мы не в меру,
хотя и не стары,
утратили веру
мы с веком на пару.
А старый автобус
наш глаз успокоит,
как с чем-то родным,
рандеву нам устроит.
Качает поршнями
наш жёлтый вагончик,
и счастье горстями,
и жизнь, словно пончик.
И сахарной ватой
белеют киоски,
пейзаж умиляет —
он тёплый, неброский.
Я старый автобус,
той жизни ровесник,
один во вселенной,
тоски буревестник.

Моя луна острее сна.
Полнеть она обречена.
Концами острыми едва
пронзает крыши гор.
И ждёт, когда
хребтами небо подопрут
и лишь к утру уснут,
отдав свинец ночной.
Тяжёл он для камней.
Далёких звёзд уют
и запустение комет,
несущих жёлтый свет
покинутым местам.
У них же до поры —
молчания обет
печальным небесам.
Тоску детей прольют,
что отданы домам.
Сквозь тьму и летний дух
глядит гора, как мать,
на миллион огней,
а любит их? Как знать?
Она же мать камней,
и звёзды ей под стать,
нет гор её милей,
она не может врать.
Безмолвный твёрдый мир
молчал и ветер пил.
Над тонкой коркой сна
он, как орёл, парил.
Меж пряных сонных трав,
над деревом души,
в его листве застряв,
заполз он в камыши.
Речной водой умыв
усталое чело
и снова воспарив,
у ночи взять своё.
А в дымке плыл восход
по высохшей земле,
он красил горизонт
и дал отбой луне.
И свистнул соловей,
у гор украли тень,
а солнца красный шар
рождает новый день.
Нас светом напоит
восход звезды большой,
мелодия звучит,
горам поёт прибой.
Пусть спят хребты и льды,
нет тяжести небес,
и вновь прозрачен мир,
развеян ночи пресс.
Цикады гнут своё,
на солнце плотен звук,
и речка, как копьё,
и людям меньше мук.
Вот день – такой, как все,
но есть в нём тайный знак.
Последний лета день
окончился. Но как?!

Пропел, присел, вспотел
и снова вышел.
Увидел мутные ручьи
в дырявых крышах.
Пан-март,
он властелин колец,
даёт нам время
узреть мучения земли
и бросить семя.
Один слуга у двух господ
в снегах мерцает.
А льды крепки как никогда,
и всё же тают.
Летят дождинки сквозь туман.
Умолкло эхо.
Ветрило хлещет по кустам,
марток уехал.

Эти башни расшиты телами —
пятинефная церковь Христова.
Возвышаются божии твари,
добродетели Веры основы.

В этих камнях – свобода и мудрость,
древовидных колонн завыванье,
милосердие, сила надежды
и величья Христова признанье.

Он построен как будто из неба,
письменами святого престола,
ближе к Богу никто ещё не был,
уничтожив неверья оковы.