Анатолий Иващенко - Спелый ветер

Медузы колышутся чутко.
От страшного сна не очнуться.

Сверкают как лезвия жабры,
мурены висят на плечах,
огромная белая жаба
как сфинкс замерла на часах.
Не сдвинуться, не развернуться
в кругу мефистофельских жиг,
от страшного сна не очнуться,
не смазать его миражи…

В ладонях факел листьев медных, алых.
Застенчивый и робкий листопад!
Настало время лето пролистать, —
я встречу ночь в беседке обветшалой.

И крачкой полечу на старый плёс,
вернёт меня на Землю пульс колёс,

где я под стук стихающий, усталый
сжимаю факел листьев пятипалых…

Штрихи дополнят: мелкий дождь, свистки
и шёпот, отвечающий на шёпот…
Цветной ромашки меркнут лепестки,
испытывая состоянье шока.
Задумчивее стали: палисад,
в тиши мазков палитры – полутени,
и первый, робкий медный листопад,
как акварель осенних сожалений…

Неизбывный поток разноречицы тени и света,
парк двенадцати тропок, шиповника запах, июнь.
Тишину окаймляют шмели баритонами слепо.
Я опять безмятежен, как вьюн, я растроган и юн.

Память выявила деревянных качелей мотив.
Можно в дымные думы, глаза закрывая, войти.

И ещё раз прочувствовать глубь бесконечного лета,
неизбывный поток разноречицы тени и света…

Улетит и вернётся мелодия спелого ветра, —
я прелюдию слушаю мудрых седых тополей.
Появляется, вдруг, отголоском бездонного лета
полустёртый портрет отражением дней и ночей.
Этот миг, за который цепляется каждая ветка,
возвратится и вновь улетит, как неясная мысль,
в неизбывный поток разноречицы тени и света,
сквозь примолкшие кроны деревьев в прохладную высь…

Рубиновых лучей скрещенье,
и можно утонуть в басах.
А я в полярных ощущеньях,
и Моцарт смотрит мне в глаза.

Скрипят колки, и где-то рядом
разбит фиал глинтвейна с ядом,

ломают с эхом черенки,
шипят рубина угольки…

Хрустит сушняк как черепица,
и слышится подпил струны,
двенадцать тактов будет длиться
мотив сгорающей сосны…
Клокочут змейки медной тубы,
золу гоняя, дышат в такт
с дымком рубиновые зубы
в дупле иссушенного рта…

Ловит византийский запах чайка.
Не зови меня за горизонт!
Летом не хочу менять причала.
В длинном крике явно слышен стон.

Думаю, что все поймут меня —
может быть зимой, в начале дня…

Дымка и нырки. Волна качает.
Ловит византийский запах чайка…

Это невозможно в светлом мае,
(ранние рассветы, бриз и зыбь),
в мае быт рыбацкий не меняют —
(аромат бензина, трап скользит).
Птица начинает всё сначала,
за собою звать не устаёт.
Ловит византийский запах чайка,
покоряя снова небосвод.

Где время не имеет берегов,
блуждают в думах каменные старцы…
Шаманский знак отбит на лбу его,
он выжил, смог самим собой остаться.

Вершился культ: и хоровод, и танцы,
с грехами можно было вновь расстаться.

Звучало эхо заговорных слов,
где время не имеет берегов…

Грозится идолом ночная степь,
где лёгкий дым – гонец слепой тревоги,
где ветры гложут россыпи костей,
и вдаль летят, где каменные Боги
иных равнин, зубами стиснув зов,
в столетних позах йоги дышат праной,
где время не имеет берегов,
и травы гнутся почерком Корана.

На дуэлях – белый с красным,
с красным – жёлтый, жёлтый – с чёрным,
с парусиной – лоск атласный,
с Северяниным – Кручёных…

с флейтой Ада – лира Рая,
с соловьём – субтон курая,

с безрассудностью – опасность,
с белоснежным – ярко красный…

С откровением – молчанье,
и со штормом – цепь причала…
С гулом рынды – стоны чана,
с тишиной – ветра печали…
По своей идти дороге,
противоположно, часом,
безусловности и догме,
принимая все контрасты!

Купаются чайки во взгляде бездонном,
в шершавых ладонях мозолей руда.
Уходят всё дальше от нас горизонты,
и, слушает бездну в тиши Кара-Даг.