Борис Алексеев: Тень Экзюпери над космодромом «Гея»

В науке Психология есть понятие «период размытых смыслов». Что это такое? Много лет назад попалась мне в руки книга французского скульптора Аантери «Лепка». Лантери был, ни много ни мало, учитель великого Родена, поэтому мой интерес к книге был освящён именем величайшего из художников. Однако, читая её, я постепенно забывал священное имя и погружался в лоно высокомудрых рассуждений о жизни, на которые не скупился автор простой на вид книжки. Припоминаю одно. «Главные массы формы не должны соприкасаться физически. Всегда в высоком искусстве между ними существует некая зона перехода, которая позволяет взгляду при осмотре скульптурного изображения иметь возможность «перевести дух» и не тесниться между упирающимися друг в друга фигурами. Эта зона перехода устраняет конфликт равновеликих форм». «Верно, – подумал я тогда, – например «нейтральная полоса» между границами государств…» Из многих мыслей, которыми щедро делилась эта замечательная книжка, мысль о зоне перехода между двумя объёмами (двумя событиями, двумя состояниями) запомнилась мне особенно.

Я припомнил рассуждение Лантери, когда приятель-психолог, оглядев меня, издал вердикт: «Всё ясно. У тебя наступил период размытых смыслов!»

– Что это значит? – спросил я, надеясь на дружескую шутку.

– Это значит, что ты временно как социум не существуешь. Если ты мне скажешь, что делать прежнюю работу не в силах по совокупности омерзительных обстоятельств, с ней связанных, – я отвечу тебе «Понимаю!» Когда же я тебя спрошу: «А дальше что?», и ты, кривясь на Луну, выдавишь «Не знаю!», мне, как специалисту, остаётся одно: поставить тебе страшный диагноз – «Период размытых смыслов».

Он обнял меня и, копошась в кармане, усадил на укромную скамейку в стороне от оживлённой вечерней аллеи.

– Это поможет! – Олешка (Олег Петрович) достал из бокового кармана пальто бутылку фирменной водки, два пластиковых стаканчика и свёрток с обильно пахнущими бутербродами.

– Слушай, – я попытался его остановить, – может, мне на курсы твои походить, обрести, так сказать, веру в себя?

– Ты чё! Я твой друг и зла тебе не желаю. Ко мне же ходят задвинутые, а ты – нормальный! Я могу определить проблему, поставить диагноз. Но не дай Бог, какой-нибудь психопат тронет тебя! Мои пациенты – это мой хлеб, а ты – мой друг. Чуешь разницу?

– Тошно мне! – я действительно посмотрел на Луну и замолк.

– Пей! – Олешка протянул мне ломкий стаканчик с водкой, удерживая другой рукой на весу раскрытую книгу по парапсихологии. На странице с подзаголовком «Период размытых смыслов» были сложены горкой бутерброды с докторской колбаской, каким-то невероятно пахучим сыром и, кажется, слабосолёной сёмгой…

Грязный мартовский сугроб таял в лучах весеннего солнца. Из-под его основания вытекал тоненький мутный ручеёк талой воды. «Как неприлично!» – вздыхал сугроб, глядя на мокрую дорожку. Это был воспитанный сугроб. Несмотря на горечь прощания с миром (он прекрасно понимал, что его ждёт), сугроб хранил уважение к окружающей его территории. Этой территорией была детская дворовая площадка, сплошь укрытая зеркалами весенних луж. Они добросовестно отражали яркое голубое небо, и печальный сгусток бурого снега возле песочницы, выкрашенной по осени в жёлтый цвет, конечно, не добавлял красоты в палитру притаившейся до срока детской ойкумены. Это чувствовал сугроб и морщился от стыда при каждом всполохе солнца, искрящемся на голубой поверхности луж. «Поскорей бы уж что ли, – бормотал он, припоминая свою короткую, наполненную трогательными событиями зимовку-жизнь…

Снег валил вторую неделю, а дворник Семён пил, на работу выходил пошатываясь, не пройдя и десяти шагов, падал и подолгу не мог подняться. Ругался он при этом очень неприлично, но как-то беззлобно. Старушки его не перебивали и только посмеивались: «встанет-не встанет». А Семён им грозил почему-то не указательным, а большим пальцем. Порой, не имея сил подняться, он уползал на четвереньках к себе в дворницкую и там засыпал, раскатисто храпя на весь двор. Обычно запой у Семёна продолжался с неделю, но в этот раз, то ли что-то случилось в атмосфере, то ли письмо какое получил, но пил Семён целых четырнадцать дней. А на пятнадцатый день утром вышел из дворницкой потрёпанный, серый и давай расхаживать по двору. Мороз в тот день ударил под тридцать, он же в одной рубахе носится – хоть бы что и причитает по-своему, по-татарски. Побегал так, потом укрылся в дворницкой, минут пятнадцать его не было, глянь, выходит, в руках огромная лопата, на голове шапка с рассыпанными ушами и в овчинном тулупчике. Три часа без передыху снег грёб. Тогда-то и навалил Семён огромный сугроб возле песочницы. Решил он его на следующее утро перебросать на газоны, но детвора в тот же день «обкатала» сугроб, и получилась классная горка. Так сугроб начал своё общественное служение.