Екатерина Беляева-Чернышёва - Давай говорить за себя

Всё и так понятно: травы, даль,
холод молока из гулкой крынки.
Чаша лета – золотой грааль,
путаные тонкие тропинки.

Где б ты ни был – распахни окно,
сон сметая на размахе жеста.
Столько счастья было нам дано —
остальному не осталось места.

Кто что скажет – всё неважно.
Знаешь, я живу однажды.
Нет пути назад.
Здесь в весеннем исступленье
гроздья буйные сирени
рвутся в небо – и, конечно,
это искренней, чем вечный
дивный райский сад.

Быть кустом чертополоха —
слушай, разве так уж плохо?
Если ж там, где смерть,
ничего – совсем – не будет…
Что с того? Мы только люди,
нам ли сожалеть?

Дар короткий и бесценный,
жизнь была как откровенный
долгий разговор.
Ну а если не хватило —
значит, я жила вполсилы,
верен приговор.

Без оглядок и сомненья
принимаю продолженье
и конец пути —
как безумие растущих
дерзких короткоживущих
помнить и цвести.

То время тяжело далось,
что ни беда – всё было мало,
и день пронизывал насквозь,
а ночь почти что добивала.
одна держала на плаву
любовь – неведомая сила.
А я любила жизнь свою,
твою – тем более любила.

Но было всё, и всё – зима,
и снег, и незакрытый ставень…
И жизнь – отмерена сполна,
и каждый час был жизни равен.

А мир, как будто незнаком,
сиял нездешней новизною…
Наш город синим февралём
плыл над спешащею толпою.

Всегда проездом. Что сказать,
небесный, Боже?
Но даже этого не ждать —
тоска изгложет.

Всегда под вечер. Что ещё?
Иной ли доли?
Висок вжимается в плечо
почти до боли.

Лежать, страницами шуршать,
молчать дремотно.
Но утром надо уезжать —
бесповоротно.

И ни намёка – испокон, —
и ни ответа.
А ночь глядит через балкон
полоской света.

И ветви, и насквозь – луна,
первооснова,
и стоит эта тишина
любого слова.

Луна ли, осень или просто
тоска под горло… Как в бреду,
мимо старинного погоста
бреду и плачу на ходу
о тех, кого уже не встречу
и с кем ещё не разминусь,
о том, что здесь никто не вечен
и я однажды не проснусь,
но буду знать: немного значит
сталь окровавленных рапир;
и лишь любовью, не иначе —
я измеряю этот мир.

Мы встретимся, когда не ожидаешь,
в толпе, под моросящий мелкий дождь.
Другой, чужой, меня ты не узнаешь
в лицо и головы не повернёшь.

Когда бы там, в прошедшем, не запали
случайно в память несколько примет —
и я тебя узнала бы едва ли
теперь, по истеченье стольких лет.

Так прожитое оседает пеной
холодной, нескончаемой тоски.
Идут года – и множат перемены,
и сединой ложатся на виски.

Электрички
разлетаются воробьями с твоих вокзалов.
Здравствуй, город.
Ты опутан круго'м сетями, и современно
бьётся пульс твой,
не только стрелки передвигая
на переездах —
но в каждом атоме-человеке
жизнь тяготеет упрямо к преодоленью.

Люди передвигаются. Люди едут.
Шлют телеграммы. Включают электрочайник.
Не говоря уж о сотовых телефонах,
ну и конечно, куда же без интернета.

Тысячи мыслей, направленных в запределье,
держат вернее, чем все провода на свете.
Город, стремящийся вырваться из окраин,
бдительно дремлет, покачивая плечами.

Странно: я не чувствую разлуки,
будто не она в ночи зовёт;
медленно плывут слова и звуки,
и неспешен времени полёт.

Я не слышу крыл его, шуршащих
перьями тугими по щекам;
дни, свечей соцветия горящих,
недвижимый озаряют храм.

Я не ощущаю расстоянья,
тысяч километров тяжкий гнёт;
отчего-то лёд скупого знанья
дальше мысли – к сердцу – не идёт.

Средь земли, застывшей во вселенной,
вдруг прервавшей свой незримый ход,
чувствую тебя лишь – неизменно,
слышу, как душа твоя живёт.