Екатерина Беляева-Чернышёва - Давай говорить за себя

Прощай, моё прошлое. Мы не увидимся боле.
Я нищая нынче – лохмотья и те не мои.
Вокруг ни души. Помертвелое голое поле,
от холода сизые сирые комья земли.

Всё вымерло. Лишь надо мною линялое небо,
холодные краски чужих обветшалых знамён.
Ни детства, ни города. Пали последние скрепы,
рассыпались звуки последних забытых имён.

Напрасное в пашню промёрзшую падает семя.
В бессильной тоске оглянусь у последней межи.
Но только родители неотделимы, как время, —
и, значит, мои не скудеют пока багажи.

Как путник, очутившись ночью в чаще,
упрямо продолжает помнить день,
тебя я вспоминаю. И всё чаще,
оглядываясь, вижу твою тень.
Но мне светло. Всевышних не гневлю,
мольбами докучая им изрядно.
Я не люблю тебя, но больше чем люблю,
что вдалеке особенно понятно.

Мы свято верим в силу трюка,
что нас способен защитить.
Обман! Блаженная наука
немного недоговорить.

Неточности почти случайны,
но упоительно-легко
свои спасительные тайны
запрятать так неглубоко.

Совсем чуть-чуть переиначить,
чтоб отвести глаза молве,
и ничего уже не значить —
как будто – в собственной судьбе.

И все слова – как будто мимо,
в обход побед, в обход мольбы.
Как мы сейчас неуязвимы!
Как мы довольны! Как слабы!

«На веки вечные. Отныне.
Иди, скитаясь по земле».
За что тебя – приговорили
на веки вечные ко мне?

Мои слова сплелись с твоими,
как руки в нежности одной.
За что меня – вознаградили
на веки вечные – тобой?

Соблазн – осеннею порою
поддаться сладостной волшбе,
уйти в туман. Но что я стою,
когда не помню о тебе?

Когда пристойно и по плану,
и всё быстрей скользят года, —
кто мне ответит, чем я стану,
что мне останется тогда?

Мы дальше, дальше. Что в итоге?
Наш путь и счастлив, и нелеп.
Всё крепче связаны дороги
по воле Мастера Судеб.

И что бы ни было, отныне
я предрекаю свой исход:
твоё шепну с улыбкой имя,
пересекая Лету вброд.

Казанская кухня. Полпятого ночи.
Привычна давно за окном темнота.
Сидим мы с собакой, отбившись от прочих,
и жизнь непонятна, хотя и проста.

А грязной посуды навалены горы,
все спят, я её перемою потом.
Молчанье. Шуршат тараканы, как воры,
да пёс шевелит еле-еле хвостом.

…Почти уже шесть. Понемногу светает.
(Но улицы вроде пока что пусты).
Твой пёс, распластавшись, глаза прикрывает,
а в этих глазах отражаешься ты.

Светло, хорошо на душе, чуть печально,
твой голос ещё отдаётся во мне.
Ты спишь за стеной. Твоё слышу дыханье.
И вижу я сонный твой профиль во тьме.

Чёрными каплями падает яд,
чёрные птицы над пашней летят,
чёрной дорогою стелется пыль,
снова и снова сбывается быль.

Жесты знакомы, рисунок бровей,
небо расчертят изломы ветвей.
Пальцы не дрогнут, но хладны, как лёд.
Все предсказания – в круговорот.

Ворот, воронка, крушенье и крошево,
даже в финале не будет хорошего.
Жёсткая корка, сухой переплёт;
жанром предписан суровый исход.

Ну а герои, предсмертно хрипящие, —
будем же взрослыми! – ненастоящие.
Был бы сюжет и словарный запас…
Только обломки придавят и нас.

Мы, рисовавшие жизнь как градацию,
сможем сполна оценить кульминацию.
И очевидность проглянет из тьмы:
боги-создатели – это не мы.

В руны сойдутся изломы веков.
Необъяснимы причуды богов.
Ночь, расколовшись, сверкнёт, как сапфир;
за нами
ветвями
протянется мир.

Жарко. Еле слышный ветерок.
Пыль тихонько топчется на месте.
Что за счастье – посреди дорог
выбирать свою на перекрестье!

Всё молчит вокруг. Молчу и я.
Помолчи, послушай вместе с нами,
не пытайся эту тишину
разбивать натужными словами.