Юрий Иванов-Скобарь - Хронология обстоятельств. Стихи

* * *

Обогнал на переходе
и взглянул в лицо – случайно.
Словно свет нелёгкой тайны
выделял её из сотен.

Взгляд в ответ,
как взрыв незримый:
прочь стороннее участье!..
Или это отблеск счастья,
что всегда проходит мимо?

Но потом в толпе случайной
не ищи повторной встречи,
ты иной судьбою мечен:
понимать, что лучше – тайна…
* * *

Мне нравятся носастенькие бл*ди,
они как ведьмы утром, но потом
лицо придумают, аж зеркало в помаде!
На эту сказку потрясённо глядя,
Ван Гога дух замрёт с раскрытым ртом.
Мы с нею ночь, а утро – лишь остаток
профессии, судьбы или мечты.
Но – ах ты, чёрт! – как чай горяч и сладок,
и день начавшийся не так-то уж и гадок;
мы с чаровницею почти что у черты
взаимопонимания любого.
А потому дудим дуэтом в лад:
«Увы и ах, в начале всё же слово…»
«Певица П., конечно же, корова…»
«Придурок И. стишата тиснул снова…»
«А ну-ка, покажи свои обновы…»
Почти семейный утренний обряд…

* * *

Кисть и палитра – продолжение её рук,
как рычаги управления танком – моих.
Её конёк – одухотворённость,
её сущность – авангардизм,
её слабое место – богемность.
Человек – это стиль, следовательно,
и стиль – это человек.
Какой может быть женщина,
любящая истеричное сочетание
ярких пятен и резких ломаных линий?
Я – очередной привал в безнадёжном,
но не для неё, пути поиска Идеала.
Куда меня, танкиста, занесло?
Печально мне всё это,
и, ломая себя через колено,
пастеризуя кровь, пытаюсь
превратиться из точки остановки
хотя бы в запятую.
Запятую вытянуть в бесконечное тире,
по которому, как в китайском Дао,
она могла бы скользить дальше.
Она не осознаёт безнадёжность
борьбы с собой и пытается
снова согнуть тире в запятую,
запятую утрамбовать,
спрессовать до точки…
Но! Тире начинает ломаться,
дробиться, и из хаоса – невольно! —
три точки, три тире, три точки…
* * *

Банальная история:
он её бросил.
Ни с чего заспорили
о культе в наркомпросе.

А ребёнок – маленький,
и зарплата – тоже.
Всё богатство – валенки,
да портфель из кожи.

Только много надо ли
в жизни вам, учитель?
«Дети, на дом задали…»
«Эту сумму вычтите…»

Годы мерно капают,
как вода из крана.
Время мягкой лапою
загладило рану.

Дочка быстро выросла,
вся судьбою в маму:
детям в школе яростно
«Мама мыла раму!..»

Мчат десятилетия:
два и три, четыре.
Пенсию отметила
в крохотной квартире.

В пору предосеннюю
тихо отходила,
прямо на Успение
в объятия могилы.

Под конец подумала:
«Всё чего же ради?»
Раз – путёвка в Юрмалу,
два – гора тетрадей…

* * *

Как бог после акта творенья
сползаю с жены и по краю
двухместно-кроватного рая
рассыпанное оперенье
ангела собираю —
одежды, чувства и ночи,
мысли, дни и надежды…
Закон расставанья не точен,
параграф «Прощанье» отсрочен,
но всё… всё не так, как прежде.

Я утром жене налажу
крылья и всё такое,
лететь ей в одну из башен
офисных новостроек.
Она у других в ответе
за освещенье улиц,
ловят электросети
деньги кварталов-ульев.

А я в ожидании ада
сниму и улыбку, и сердце.
Дьявол не носит «прада»,
ему ни к чему маскарады,
и, если огонь – расплата,
то мне и в костре не согреться…
* * *

Ватага весёлых бандитов
утюжит ларьки на базаре.
В широтной глуши океана
японский бредёт китобой.
А Пётр, по фамилии Динер,
в Баварии пивоварит,
с Россией давно расплевался,
он стал стопроцентный тевтон:
«Вас ист? Я. Зер гуд!
Я. Драй пфенниг.»
Детишки, Денис и Танюшка,
по-дойчландски шпрехают лихо,
своё русопятство забыв.

«Шестёрка» Гремушников Витя,
придя после «дойки» с базара,
побрил лучезарно макушку
и жёлтый накинул халат…
Когда бы его увидали
китайцы лет этак за двести,
ему бы отрезали яйца
за наглое святотатство,
и долго пилили бы шею
тупой деревянной пилой…
«О, варваров дикое время!» —
сказал бы мудрец Вынь Сухим.

Сэнтё китобоя «Сё-мару»
Разглядывал фото любимой,
та голою грудью манила,
звала китобоя в Сянган.
И много их, фото любимых,
по стенам каюты висело,
и надписи тихо гласили:
«Пусан», «Кагосима», «Шанхай»…
Мда, секс-аппетит азиатский,
японский, сказать, аппетит.
«Божественный ветер с Востока!» —
Сказал бы Тояма-мудрец.