Павел Алешин: Лудовико Ариосто. Лирика

Когда отцу подобны всем – когтями
и оперением, и клювом тоже —
орлята, но с ним в зоркости не схожи,
орёл не признаёт их сыновьями.
И потому не видит он очами
иных достоинств их, и то – негоже.
Пример не для влюблённых сей: быть строже
в любви зачем – гоняться за мечтами?
Пусть не богиня та, что так любима,
пускай когда-то о другом мечтала
она любимом; это – не преграда.
Так не ищите же, прошу, не надо,
различий вы меж нами: их так мало!
В любви мы будем непоколебимы.

О, счастлива звезда – та, под которой
родилось солнце, в чьём горю огне я;
и счастливы холмы – те, что, яснея,
лучей его вобрали пламень скорый;
та счастлива, что избрана опорой
ему, с рождения его лелея.
И лишь оно становится светлее,
вокруг всё полнится отрадой спорой.
И счастлива земля его родная;
благословеньем высшим осиянна,
она прекрасней Индии и рая.
Но благом одарён тот несказанно,
кто этим солнцем жив, в огне пылая:
в том пламени и смерть ему желанна.

О, дева, красоту не без причины
свою отдали вашим одеяньям
и лилия, и амарант, сияньем
своим что столь чисты и благочинны.
Как белизною лилия, невинны
душой вы, каждым сердца излияньем;
а амарант хвалу благодеяньям
являет вашим, в верности единый.
Как сей цветок, что даже и немою
порою зимнею, лишённый влаги
и солнечных лучей, цветёт, чудесный,
так облик ваш божественный, небесный,
фортуне не подвластен, и, всеблагий,
он неизменен летом и зимою.

Прелестно древа одного цветенье:
всегда зелёное, благоухает
сильней, чем мирт и ель, и распускает
у вод прозрачных ветви для плетенья.
И имя той имеет, чьи веленья
душа моя законами считает.
И пусть меня Цирцея соблазняет —
не откажусь от своего стремленья.
И если чувство, что владеет мною,
и милосердная ко мне планета
величия ведут меня стезёю,
пусть коронует голову поэта,
ни лавром Феб, ни Вакх своей лозою,
но та, чьё имя носит древо это.

Не может сердце биться хладнокровно,
полёт желанной мысли веет страхом,
и восково-льняные крылья прахом
в огне предстанут, тлеющем неровно.
И сердце, вслед желанью, их любовно
расправит, ввысь взлетит единым взмахом,
но всё закончится, я знаю, крахом:
в том будет слабость разума виновна.
Боюсь, что сердце в жажде озаренья
достигнет высоты такой опасной,
что упадёт, лишившись оперенья.
И будут слёзы все мои напрасны:
увы! такое страстное горенье
и воды моря потушить не властны.

Как сети – волосы златые эти:
в них спутались мои все ожиданья;
опасней, чем стрелою попаданье
взор этих глаз, прекраснейших на свете.
Я ранен ими и пленён, в ответе
они за сердца моего рыданья,
но, несмотря на все мои страданья,
люблю я ту, попался в чьи я сети.
Моей тоски и гибели благая
причина столь нежна, что я ликую
в своей тоске, о гибели мечтая;
случайным взглядом радость мне такую
она дарует, пусть о том не зная,
что с наслаждением и смерть приму я.

Смогу ль воспеть достойно и свободно
всю неземную вашу красоту я?
О волосах одних лишь запою я —
сплетается язык бесповоротно:
высокие все стили непригодны,
что латиняне с греками, ревнуя
о красоте, её живописуя,
придумали, чтоб славить благородно
сиянье их златое, волновое,
меня что вдохновляет неустанно
во славу их на пенье роковое.
Как Гесиоду, лавр нанес мне раны!
Я буду петь, и будет песнь живою,
пока не упаду я бездыханно.

Хоть сердца моего смертельны раны,
что нанесли вы, я не сожалею
о том, ведь всё, что милостью своею
даёте вы, – мне всё желанно.
Не признавать страданья было б странно,
забыть о боли, жить спокойно с нею,
но открывать ключом я не умею
тайник моей печали неустанной.
Сказав о ней, я сам не буду верить
себе, но если и моё томленье,
и пламя, что в груди мне не умерить, —
не доказательство, в чём – исцеленье?
Нет, поздно! Только смерть удостоверить
сумеет вам любви моей стремленья.

Не здесь ли, улыбаясь и играя,
Амур опутал сердце мне сетями?
А тот же ль я, и теми же ль мечтами
живу, как прежде им себя вверяя?
Да, точно, здесь тот уголочек рая,
где забывался счастьем я часами,
где грудь, окованная холодами,
зажглась моя, огнём любви сгорая.
Но тот я, кто обманут был когда-то,
и за надеждою, Амур, твоею,
боюсь идти, исполненный сомнений,
ведь знаю: чувством сердце чьё объято,
не должен тот испытывать волнений.
Я ж ныне трепещу и леденею.