Светлана Астрецова - В руках у вас

По возвращении в отель на площади Пигаль я за один вечер написала «Концерт Паганини». Конечно, в стихотворении запечатлена не реальная сцена, а искаженное о ней воспоминание. Оркестр играет не Вивальди, а Паганини. Не в церкви Мадлен, а в готическом соборе наподобие Нотр-Дама или Дуомо ди Милано. Такое расхождение французские авангардисты начала прошлого века определяли, как «искажение во времени». Из этого концерта понемногу возникли стиль и архитектура стихотворений всего сборника.

Добавлю, здесь есть несколько моментов, которые вызывают недоумение.

Во-первых, при слове «собор» читатель бросается на поиски религиозного подтекста или даже обвиняет автора в ненависти к религии. Будто бы «в мертвое святилище приходит зло и вдыхает в него жизнь». Это не так. Я использовала интерьер готического собора как театральную декорацию, где меня интересует лишь эстетический компонент.

Еще одно заблуждение. Многие думают, что оркестром управляет сам Паганини. Тогда как за дирижерским пультом именно «седой капельмейстер». Он не автор этой музыки, а исполнитель, если угодно, интерпретатор. Его «вознесение» и падение – переживание чужой музыки. Музыки, созданной задолго до него.

Воспринимать искусство в меру своего образования и миропонимания естественно. Однако видеть аллюзии там, где я их избегаю, и перенасыщать знаками и символами произведение, благородство которого в их полном отсутствии, просто смешно.

Другой пример. На поэтическом вечере в Булгаковском доме ко мне подошел молодой человек, сказал, что очарован стихотворением «про самолет». Оказалось, он говорил вот об этом:

Евреечка в красных лодочках

Брала проездной билет,

Тащили гнедые лошади

По небу кабриолет.

Строфа была истолкована им, как образ самолета, и последовало неверное понимание всего стихотворения.

Фраза «говорим «партия», подразумеваем «Ленин», – не по мне и не про меня. Я ничего не подразумеваю. Если я пишу «кабриолет», это значит, что я имею ввиду именно «кабриолет», не двуколку, не Лексус и уж точно не летательный аппарат. Не больше и не меньше.

У поэта Олега Чухонцева есть мысль, с которой я в корне не согласна. По его словам «хорошее стихотворение всегда можно с точностью датировать», определить в какое время и даже каким человеком оно было создано.

Вслед за Оскаром Уайльдом, который писал, что «не бывает книг моральных или аморальных, есть просто хорошие книги и плохие», скажу, что нет тем правильных и неправильных. Есть плохо и хорошо описанные.

Я никогда специально не продумываю «тему» и обстановку, не стремлюсь к тому, чтобы какие-то идеи в стихотворении соотносились с другими отвлеченными идеями или с моими предыдущими работами. Да, вероятно, есть какие-то общие темы. Но только не просите меня их называть. Когда я сажусь писать, то не задаюсь какими-то конкретными вопросами и не углубляюсь намеренно в какие-то конкретные темы. Я просто описываю то, что вижу.

Кто-то сочтет мои образы «трагическими и пугающими». Для других – это стихи «очень благополучного человека». Это мир соборов и шпилей, которые «некоторые люди найдут слишком высокими», цирковых арен, торговых площадей и оперных театров. Здесь правят бал декорации массивные, величественные, и в то же время совершенно реальные.

В какие годы живут мои персонажи? Belle Epoque? 25 августа 1572 года (утро после Варфоломеевской ночи)? Или в наши дни? Все едино. Время действия – вне времени. Время – вообще категория чисто человеческая и не существует как объективная реальность.

Не больше значения я придаю и месту действия. Центральный неф готического собора, внутреннее пространство человеческого тела, таверна в Лейпциге, испанский бульвар Рамбла – место действия – Алеф. Точка, в которой, «не смешиваясь, находятся все места земного шара, и видишь их там со всех сторон». Заложив подобную систему координат, практически невозможно пересказать содержание картины.

В стихотворении «Галатея» конструкция собора и архитектура человеческого тела почти неразделимы. Античная легенда о Пигмалионе разыгрывается в интерьерах «пламенеющей готики». Скульптор оживляет статую силой своей любви, облеченной в слово. Но на этот раз вместо ответного чувства «Галатея» охвачена жаждой мести.

«Отрадно спать – отрадней камнем быть. О, в этот век-преступный и постыдный – не жить, не чувствовать – удел завидный… Прошу: молчи – не смей меня будить», – она не желает пробуждаться, подобно Ночи из стихотворения Микеланджело Буонаротти. «Только сумасшедший пробудит статую внезапно от векового сна». Узнав о своей конечности, произведение искусства может возненавидеть своего создателя. Не тоже ли можно сказать о человеке?