Владимир Колычев - Странника незримые следы

Я крутил педали что есть мочи,
потому что на краю села
девочка, мечтательная очень,
втайне ото всех меня ждала.

2

Благородно спешившись, как даму,
я ее усаживал на раму.
И к опушке, где была скамья,
мы летели, головы сломя.

Друг от друга любопытство пряча,
извлекали из дупла Боккаччо
и вкушали, отворив уста,
таинство запретного плода.

В жаркий полдень, позабыв про книгу,
сообща искали землянику
и глядел с обидою нам вслед,
как побитый пес, велосипед.

3

А под вечер, в безрассудстве каясь, —
робкие подпольщики любви —
торопясь, мы порознь возвращались
в дачные чистилища свои.

Но когда на розовой карете
из-за леса выезжал рассвет,
исчезал я из дому, как ветер,
и в карьер пускал велосипед.

4

Только кто-то нас однажды выдал:
был суров и короток допрос —
никогда могущественный Сидор
не бивал так больно своих коз.

5

Все на этом свете преходяще,
что не водрузи на пьедестал.
Только вспоминается все чаще
девочка мечтательная та…

Прохладу ночь не принесла.
Казалось, духоты не вынести.
Луна была белым-бела,
едва успев из моря выбрести.

А прошлой ночью —
без нее —
глядели мы, как мглы покровы
распарывало лезвие
прожектора сторожевого.

Он указующий свой перст
швырял в пространство острой спицей
и закипали в нем невесть
откуда взявшиеся птицы.

Накрывшись пледом с головой,
ты слушала заворожено,
как кто-то за крутой горой
раскатывал по небу жернов.

Он битый час впотьмах бродил
и вдруг, затихнув на мгновенье,
в прожектор молнию всадил,
ветвистую, как рог олений.

И тотчас, будто спохватясь,
под грохот огненного бивня
гроза обрушила на нас
стену безжалостного ливня.

И начисто залив исчез,
и ветер взвыл, впадая в ярость,
и жалобно стонал навес,
с железных ног сойти пытаясь.

Гроза хлестала нас бичом —
ей благодарен был в душе я,
испуганно и горячо
целуя грудь твою и шею.

Гроза свою являла мощь
и молнии сплетала в арку.
И в первый раз я в кровь в ту ночь
колени разодрал о гальку.

Скоро лето рукою твердою
спрячет синее платье в шкаф.
И посыплются иглы желтые
на реки золотой рукав.

Круче небо начнет снижаться,
и укроет в снегу тайга
длинноухое племя зайцев,
запахнувшееся в меха.

И с надеждой взглянув в рябое,
в желтых складках лицо рубля,
я куплю воротник соболий,
чтоб от стужи спасти тебя.

Ты смеешься, не пряча горечи
и догадываясь о том,
что куплю тебе шапку кроличью
и из драпа полупальто.

Все люди, в сущности,
обыкновенны:
одни добры, другие – желчи куль.
заброшу к черту все
и непременно
поеду отдыхать на Иссык-Куль.

Ты возразишь: «Зачем мне это нужно?
Киргизия, – ты скажешь, – не для дам!».
И в тот же час
бездумно и безмужно
уедешь в Лондон или Амстердам.

Когда ж мы оба —
без друзей и денег
домой вернемся,
сидя на печи,
со мной ты будешь изучать маркетинг,
а я тебя киргизскому учить.

Мой поезд в шесть.
Уже заря
спросонья протирает очи,
и желтый парус сентября
полощется
над краем отчим.

Еще ты спишь,
а я, как тать,
сейчас разрушу сон твой хрупкий.
Какая мука – поднимать
гантельку телефонной трубки!

Что я скажу?
Что вновь спешу
сокрыться от судьбы заблудшей?
Нет, я тебя не разбужу
и так, пожалуй, будет лучше.

Вот и разлуке близится конец —
пускай теперь бессонными ночами
тоска приходит —
истовый истец
с колючими зелеными очами.

Пускай неумолимо, как зима,
она приходит, разомкнувши вежды,
меня, как прежде,
не сведут с ума
ее неисчислимые одежды.

Пускай она заводит песнь свою
и в подземелье манит за собою —
я из ремня петлю не смастерю
и бритвой вены настежь не открою.