Мансур Вахитов - Венок приветов. Литературное объединение «Уфимские литераторы» (УфЛи)

Пред тобой преклоняясь, но – даже с колен – проклиная,
поминая всех вкупе: и чёрта, и Бога, и Сына,
и, при этом, на милость Господню в душе уповая,
я – в который уж раз! – примирюсь с этой жизнью постыдной.

Примешь ли ты моё покаянье, даруешь прощенье
в уготованной, свыше обещанной, жизни безбрежной?
Улетела. С надеждой на будущее искупленье
буду верить, что встреча в грядущем для нас неизбежна.

Тридцать три несчастья
толкутся в гавани души моей:
отливы, супротивные ветры и бардак на рейде
не дают им пробиться в открытое море,
прочь от моих причалов.

«Свистать всех наверх!»

Ванты прогибаются от множества тел,
палубы сотрясает множество ног,
рулевые изнемогают от обилия команд,
капитаны осипли от ругательств,
боцманские свистки
не умолкают ни на секунду.

Катера и лодки снуют между судами,
внося свою долю сумятицы во всеобщий кавардак.

Брошенные спасательные круги покачиваются на волнах.

И днем, и ночью на портовой каланче
звонит колокол.

Конец света.

Привет, капитан!
Не богат ли ты нынче зеленью ? —
мне отказал в кредите
даже портовый кабак.
Команды на берегу:
штормит море весеннее,
а я свою навигацию
не подловлю никак.

Привет, капитан!
Не желаешь веселых девочек?
Нет, я не сутенер,
а просто их давний друг.
Давай, разольём
и выпьем крепчайшего с перчиком,
чтоб таял в глазах
оставленный морем испуг.

Привет, капитан!
Ты вернешься в море бурливое,
а я в эту сторону
даже смотреть не могу.
На берегу
привечают соседки сварливые.
Крепчайшей гнилою веревкою
привязан я на берегу.

А ты, капитан,
принайтован к парусу белому:
смертельный прибой,
грозы нескончаемый фронт, —
всё – только восторг!
Океан величайший & terrible
тебя унесет
с отливом за горизонт.

А мне, капитан,
мне уже не капитанствовать,
даже в солёной луже
под парусом не ходить.
Какой он, наш век?
Остаток – с чертями пропьянствовать
и равнодушно
с усталой соседкой блудить.

…и кончился век.
Не видел, не знал, не участвовал.
Я пересидел
под крышей лихие шторма.
Век, хоть изорись,
выворачиваясь медным раструбом!
Кому-то – простор.
А мне – серых дней кутерьма…

Мне бы дней десять жизни: слетать в Москву,
койку в квартире в Сокольниках или в Битце,
чтоб только на ночь было куда – гОлову,
дни напролёт былым предпочтеньям молиться,

если ещё сохранились те уголки,
если знакомцы давнишние изменились,
скажем, не очень, и встреча со мной – с руки,
если обиды былые давно забылись, —

так много если! – плюнуть на это всё,
и с Ленинградского… будет полночный поезд,
чтобы с утра продолжить любимую повесть:
«Гавань», Наличная, прежний весё-

лый «горный»…
«…иных уж нет»,
а про других никто «не звонит, не пишет»…
…на петроградских, всегда недоступных, крышах,
верно, бликует упавший сквозь годы свет…

Ми-цу-ки. Имя пробую на вкус
послойно, по чуть-чуть, едва на пробу —
легчайшим раздражением по нёбу,
почти не размыкая своих уст.

Аи-ли. Тема – лёгкая тоска
по дальнему, что телу недоступно,
и ветер дышит в темя мне – попутный,
но сердце жмёт прохладная рука.

Лу – протяжённость осени, листва,
как отраженье золотого солнца,
луна созревшая,
печали естества,
и о несбывшемся вчерашний сон. Нас

согреет, каждого в своём углу,
тройное имя —
Mitsuki Aili Lu.