Мансур Вахитов - Бумеранг

Кто с клятвой, кто с заклятием на бронзовых устах:
с Петрушею Володенька сошлись на небесах.

Титаны мечут молнии – людей ломает: «хрусть»,
а степью за Акмолинском на сердце давит грусть
о том, что Петя с Вовою, дуэтом бог и князь,
опять пошли Европою, народа не спросясь.

В России так устроено: хоть Африкой иди,
вас выведут к Акмолинску трактовые пути.
Воскликнет некто «азия-с!», ему ответят «ась?»
Вы на хрена Европою, народа не спросясь?

А мир свернулся в корочку, в сухарь ужался мир,
и снова жутким мороком в Акмолинске – АЛЖИР.
Но Пётр – камень – наше всё, и Ленин – наше всё,
а у меня под ложечкой предательски сосёт.

Замнём мои видения – бордовы небеса,
и маками кровавая в степи лежит роса,
и я кровавой ветошью, как рушником, утрусь.
Как ветки льдами вешними, людей ломает: «хрусть!»

Ищу фамилию простую – Пантюхов —
на кладбище умершего села.
Он стал отцом, а после «был таков»,
и дочь его бездетно прожила

отпущенный ей срок. Стоят кресты —
таблички ржавые, и нет имён.
Не поминают. Пять дворов пустых.
Болотами и лесом окружён

клочок земли – как предки заповедали,
земли Смоленской. Где его сыны —
села Бесёдка? Некому беседовать.
Изъятые историей страны,

как щепки на заброшенных делянках
пропавшие – забыты без затей.
Но снова вывернувшись наизнанку,
век кончился, и на его останках
толчёмся мы с беспамятством детей.

В заповедное прошлое вход по счастливым билетам.
Управляют надежды, грустящим – не место, изгоям.
Это будет в метро: перепрыгивая турникет, я
успеваю в последний вагон, чтоб затем, над рекою

разорвало гремящий состав и, слетев с эстакады,
мой вагон проскочил анфиладой незримых порталов,
на ускоренном реверсе годы потешным парадом
отмотав до осознанной точки, где было начало.

Целый век перевёртышей власти, морали и смыслов —
у грядущего шанс наступить, совершившись иначе.
Будто Бог на плечах вёдра полные на коромысле
нёс, устал, и одно, посчитав-погадав на удачу,

слил под будущий куст пробивающейся новой эры,
за вторым потянулся – в нём ведать никто не желает,
как мучительно канут и судьбы, и жизни, и вера
в безвозвратном процессе, когда тебя просто «сливают».

«Здравствуй, Время моё, я непрошенным здесь появился,
я могу научить, как избегнуть крутых поворотов:
наблюдая и впитывая, я прилежно учился,
я себя проживал до бессилья, изжоги, до рвоты.

Уцелев и растратив все девять отпущенных жизней,
напоследок я вам расшифрую, что будет, что станет».
Но надеждами вскормлена наша былая Отчизна:
кто надеется, тот ничего понимать не желает.

Я ещё разгляжу старый двор, загорелых мальчишек,
со скакалкой соседку. Почувствую воздух рукою:
«До свидания, Время моё, ты доверчиво слишком,
и тебе предстоит пережить эту участь – изгоя».

…Господи, скажите Слово мне!
Знамением иль другим явлением
дайте знать! Для Вас – работа плёвая:
паствы бестолковой вразумление.

Души, по-привычке, к небу тянутся,
но, неверием отягощённые,
– Осади! – кричим. – Концы не вяжутся:
там, за небом, только «дыры чёрные».

Каждый метр обшарен телескопами,
ближний космос бороздим ракетами, —
вслед за просвещённою Европою
убеждаемся, что Бога нету там.

Выучка: наставлены в неверии.
Минули навечно дни спокойные:
зреет православная империя,
церкви повсеместно вновь отстроены.

Жадно ждёт народонаселение
с искреннею самою симпатией
Вашего воочию явления,
а при случае – рукопожатия.

Не гольфист, но расчётлив замах – белила и сажа, и киноварь
пёстрым змеем взметнутся и – нате вам! – пропеллером трепеща,
о, сикорски! предтеча наивный твой, геликоптером брея вдаль,
изящно изогнутой палицей в боевом развороте… праща —