Владимир Пеньков-Ноябрьский - Огонь поэзии

Я, словно Христос, на кресте что распят,
страдаю от жизненной боли,
и часто хлысты надо мною свистят,
в разрез моей собственной воли.
Но я не казнён и свой крест лишь несу,
и с каждым он шагом тягчеет;
мне трудно его удержать на весу,
спина постепенно немеет.
Как хочется бросить и жить налегке —
на миг малодушьем сломаться,
а гвоздь не торчащий пока что в руке
вот-вот может в ней оказаться.
Чем больше противлюсь судьбе я своей,
тем чаще удары хлыстами.
Я был бы не против своих палачей
с собой переставить местами.
Но цель, как магнит, к себе манит меня —
от этого силы черпаю;
других за всё это ничуть не виня
ступаю… ступаю…
ступаю…

Под ногами роса на траве серебрится.
Лижет тёмную синь ранней зорьки язык.
Чуть правее меня, вдруг, встревожились птицы,
и раздался в тиши гулкий дупельный зык.
Утки, с синей воды, полетели в разбеге,
бьют по кромке крылом, поспешая туда,
где в небесной дали, в упоительной неге,
над осенней землёй догорает звезда.
Подымая ружьё стае в бок направляю,
но стрелять в этот миг из него не хочу.
Птицам вольный полёт, без потерь, оставляю,
хоть и жмётся приклад в ожиданье к плечу.
Пусть летят хоть куда, без меня им хватает
всякой дроби свинца, и охотничьих глаз,
что в азарте стрельбы сквозь бинокли верстают*
камышовую даль, в утра брезжащий час.
Зачехляя ружьё, на кочку приседая,
наблюдаю за тем, как рождается день,
как прохладная ночь, от восходов седая,
забирает с собой серых сумерек тень.
Всё же в этих местах чуда всякого много.
Так зачем мне губить краски жизни мирской?
Уткам вслед помахав, я, обратной дорогой,
возвращаюсь назад, к суете городской.

Прощается клён с облетевшей листвою,
усталые ветви к земле опустив.
Прекрасен, он, в образе этом собою;
и чем-то по своему даже красив.

Опавшие листья лежат у подножья:
как будто ковром растелились они.
И ветер им гладит края осторожно,
ведь листья пожухли в осенние дни.

Листва шелестит, ветер ветви качает;
и клён осыпает свой красный рубин;
Его непосредственно это печалит,
не хочет он быть лютой стужей один.

Он, шепчет листве, чтоб она была рядом,
ему укрывала сплетенья корней.
И кажется, даже обычному взгляду,
что клён догорает средь красных огней.

Лишь первых снежинок, пуховых, паденье
потушит костёр и накроет листву;
клён тут же уснёт, до весны пробужденья
оставшись в холодном и снежном плену.

Уймётся пожар. Ветви клёна остынут.
Останется, он, одиноко стоять.
Но всё ж, несмотря, что листвой был покинут,
клён новые листья весной будет ждать.

На жёлтых полях, поседевших от пыли,
гуляют ветра, колосящие рожь.
Там я, с миом детством, беспечность забыли,
её днём с огнём уж теперь не найдёшь.
Там слёзы дождей на земле высыхали,
а птицы мне пели о юной весне.
Давно эти дни от меня убежали,
и с детством своим я встречаюсь во сне.
Теперь те поля застелила солома,
и птахи другие поют про весну,
и я, когда день убегает из дома,
уже по иному готовлюсь ко сну.
А сны реже всё навещают с рассветом,
стучатся в закрытую дверь не всегда.
Они заблудились, наверное, где-то,
спешили прийти ко мне в гости когда.
Они так желанны, но я им не волен
указывать место и время для встреч.
Я, так же как многие, ими стал болен,
и детство не смог от судьбы уберечь.

Чуть брезжится рассвет
за горизонтом дальним.
Зари окрасил свет
сребро росы хрустальной.

Пред порожденьем дня
луна уж побледнела,
свой желтый цвет сменя
в лице на бледно-белый.

Ночные облака
растаяли как будто.
Прохладой с высока
на землю пало утро.

И в воздухе свежо;
И зелень пробудилась:
Почувствовав тепло
она, преобразилась.

Слышны распевы птиц:
А где-то там, далече,
прогнав игру зарниц,
свой саван стелет вечер.

Расплескалась заря на седом небосклоне,
будто кто-то пролил алый сок в молоко.
Я берёзу обнял, как оклад на иконе,
и смотрю сквозь листву высоко, высоко.
Я смотрю и молюсь с благодарностью небу,
за мой дом и родных, за былое молюсь,
за достаток питья, за довольствие хлебом,
за всё то, что люблю, чему рад, что боюсь.
За врагов и друзей я судьбе благодарен,
и берёза сейчас, будто девица та,
от которой мне миг кроткий счастья подарен,
и с молитвой такой моя жизнь не пуста.
Сколько будет ещё небо гладить зарница
я узнать не могу, но уже мне дано
в грешном мире любить эту жизнь научиться,
и от счастья пьянеть, словно выпил вино.