Александр Габриэль - Небосвод несвободы. Стихи

Если тлеет свеча, всё равно говори: «Горит!»,
ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча,
даже ежели твой реал – не «Реал» (Мадрид),
и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча.

То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи,
то ли кони устали – что взять-то со старых кляч?
Коль чего-то тебе не досталось – вообрази
и внуши самому, что свободен от недостач.

Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: «Стой!»,
заведи свой мотор безнадёжным простым «Люблю…»
Этот тёмный зазор меж реальностью и мечтой
залатай невесомою нитью, сведи к нулю.

Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош,
не останься навек в заповедной своей глуши.
Даже если незримою пропастью пахнет рожь —
чище воздуха нет. Напоследок – дыши.
Дыши.

Будет солнечный луч освещать на две трети гамак,
будет время ползти колымагою из колымаг,
будет плющ на стене прихотлив, как движение кобры.
И не станет границ меж понятьями «то» и «не то»,
на мигающий жёлтый по трассе промчится авто,
кот почешет о дерево старые жалкие рёбра.

Невозможно поверить, что это и есть пустота,
ведь нейроны твои регистрируют звук и цвета,
и вдыхаемый воздух наполнен весной и прохладой.
Но тебя подменили. Ты тусклая копия. Клон.
Жизнь в тебе существует, но вяло ползёт под уклон,
и оброком становится то, что казалось наградой.

Вариантов не счесть: можно в синее небо смотреть,
можно в микроволновке нехитрый обед разогреть,
полежать, наконец, на продавленном старом диване,
безнаказанно вжиться в любую привычную роль…
Но в тебе изнутри гангренозно пульсирует боль,
как в подопытной жабе под током Луиджи Гальвани.

И отчаянно хочется думать о чём-то другом.
Сделай музыку громче. Пускай наполняет весь дом
голос мистера Икса, а может быть, мистера Отса…
Только свет не проходит сквозь шторы опущенных век.
Ничего не случилось. Всего лишь ушёл человек,
не оставив и малой надежды на то, что вернётся.

Твои губы доверчиво пахли смородиной;
плыл июль. Не обычный. У счастья украденный.
Насекомо вползала пугливая родинка
в золотую твою подколенную впадину.
Мне хотелось тебя в каждый миг, в каждый сон нести,
разучившись прощаться. Вот верьте, не верьте ли,
но, взлетев в небеса, состоянье влюблённости
обретает на миг состоянье бессмертия.
Только свет. Только солнце. Ни ночи, ни темени
в вечном полдне, забывшем про век электроники,
где живёшь и живёшь в остановленном времени,
в ярко пойманном кадре своей кинохроники.

Ты, если даже входил в аллею, то чтобы учуять её следы.
Она же была равнодушней и злее, чем воин монголо-татарской орды.
Ты имя её прогонял по венам, ты сам себе говорил: «Терпи!»,
она же ровняла своим туменом покорный абрис чужой степи.
Бесстрастно сидя в глубинах тента, она врастала в военный быт,
легко находя замену тем, кто в бою был ранен или убит.
И взгляд её был прицельно сужен, и лести плыл аромат кругом…
А ты совершенно ей не был нужен:
ни злейшим другом, ни лучшим врагом.
Ты слеплен был из иного теста. Как о богине, мечтал о ней…
Но был для неё ты – пустое место. Пыль на попонах её коней.
Ты зря сражался с тоской и мраком у сумасшествия на краю
и под её зодиачным знаком провёл недолгую жизнь свою.
А та причудлива и искриста – будь царь ты или простолюдин…
Сюда бы бойкого беллетриста, он два б сюжета связал в один:
на то сочинителей лживая братия, чьи словеса нас пьянят, как вино…
Но Ты и Она – это два понятия, не совместившиеся в одно.
Ходи в отчаянье, словно в рубище, живые дыры в душе латай.
Поскольку любящий и нелюбящий произрастают из разных стай;
ну, а надежда – какого лешего? Покрепче горлышко ей сдави —
и не придется её подмешивать
в бокал нелепой
своей любви.

Опершись безупречной ножкой о парапет,
она говорила: «Ну, зачем тебе знать о том,
кто со мной до тебя? Ну, Володя, ну, пара Петь,
был и Саша, твой тёзка, и залётный старлей Артём.
Я ведь, в общем, собой недурна вполне
и присяги не приносила монастырю.
Ты спросил – и я лишь поэтому говорю.
Но ведь это на дне. Это прошлое – всё на дне».