Олег Асиновский: Сборник стихов 'Рассказы'

Лошадь на своих бегах
тормозит без парашюта.
Приземляется в лугах
возле детского приюта.
У нее на шее взрослый,
как ребеночек сидит.
Беспризорник низкорослый
из приюта в лес глядит.
Божье имя вырезает
на осиновом листе.
Лошадь в ранку уползает
с парашютом на хвосте.

На булавке шерсть растет.
Пересчитав шерстинки,
ее охранница несет
в российские глубинки.
Наполеон лечил сустав
булавкой шерстяною,
когда охранница, устав,
храпела за стеною.
Абориген слона лечил
булавочным укусом.
И жизнь свободную влачил
с французом и тунгусом.

Нераспятые бандиты рукавичками
закатили бисер в рукоделие.
Женщины ногами, как отмычками
развлекают это новоселие.
Цапля из стеклянной трубки
вышла к девам головастым.
И монашеские юбки
между бисером зубастым
клювом ловко вколотила.
Отряхнулась от гвоздей,
где Голгофа, как горилла
превращается в людей.

Нервный партизан отвесно
с пальца обезьяны томной
опускается, как местный
житель скорлупы укромной.
Мышь, которую пугает
партизанская ресница,
скорлупу отодвигает,
зубом зацепив бойницу.
Съела мышку обезьяна.
Палец в небеса вернулся.
Лучший предок партизана
в скорлупе перевернулся.

Ничего во мне и не ломая,
ветка выросла прямая.
Нет на ветке уголка,
чтобы спряталась рука.
Вот и некуда себя девать.
Стыдно веточку ломать
на прозрачные куски
и в дверные плакаться глазки.

Няню никаких кровей
пилой по-русски необъятной
Лев Толстой и князь Андрей
делят и молчат приятно.
Няня хвалит их молчанье.
Вышла к ним из-под пилы
зафиксировать прощанье,
сгладить острые углы.
Два способных дворянина
на пиле не уплывут.
Няню ищет половина.
И вторую позовут
умирать за графа Леву
под Андрюшиной пилой
по-французски непутево,
с гениальной похвалой.

Очечник пятистенный
на голову слепца
упал. И современный
взгляд выполз из лица.
Слепец качнул бровями
и голову назад
откинул. Пузырями
слеза покрылась над
ползучим этим взглядом
и строго по спине
катилась. И прикладом
слепец, как на войне
к слезе своей тянулся
и спину изгибал.
В очечнике проснулся
и плакал Ганнибал.

Печник нахохлился в гречихе.
Из янтарной комнаты дрова
на мороз двужильные врачихи
вынесли и пилят рукава
печнику пилой двуручной.
С печником по очереди спят,
чтобы он мускулатурой скучной
покрывался с головы до пят.
Чтобы он янтарную кольчугу
наизнанку вывернул стрелецкую
и врачих по глиняному лугу
провожал на казнь немецкую.

Плотогоны, как собаки
отряхнулись от песка.
И коричневые маги
в бороды вплели. Узка
борода у плотогона.
На щеках своих цветы
мял он трубкой телефона.
Воду впитывал. Плоты
шумно воду обгоняли.
Бревна сыпались в песок.
Плотогоны ковыряли
древесину. Волосок
на щеке растет неплохо.
Маки набирают вес.
И собака, как эпоха
плотогона гонит в лес.

Плывут роскосые тюлени.
И с пелены тюленьих глаз
на одуванчики течений
упал слоеный водолаз.
Он ножкой дрыгал окрыленно.
И сердце в пятку провожал.
И в одуванчиках смущенно
на мышь тюленя водружал.
И Черномор психует рядом.
И в одуванчиках змеясь,
из сапога плескался ядом
на водолаза вещий князь.

Полярник светится, как жук.
Внутри галеры антикварной
веслу насвистывает стук.
И в крошке тикает сухарной.
Ему полярная сова
крылами руки полирует.
Из-под ногтей растет трава.
В ней раб боится и жирует.
А жук жирует, не таясь.
Дырявит, тискает галеру.
И весел девственная связь
не разрушает атмосферу.

Пугает юг, который север.
Мужчины говорили «ах»,
свесились, угадывая клевер
красивый в кроличьих зубах.
Они кочуют неумело,
охотно дышат в темноте.
У них душа зубастей тела
и кролик мертвый в животе.