Евгений Лукин: Относительно недавнее

Ни волов, ни ослов.
Детки умерли. Горбишься каменно.
– Улыбнитесь, Иов!
Вон туда. Это скрытая камера.

Увлечённый своим огородом,
то взрыхлю, то из лейки полью.
А не я ли на пару с народом
продал Родину злому жулью!
И никто-то меня не уроет,
потому что такой же урод.
Впрочем – видишь? – летит астероид.
Это камешек в мой огород.

«Что стоишь, как надолба?
Бережёшь штаны?
Тему, что ли, надобно?
Все разрешены!»
Не втолкуешь неучам,
то-то и оно,
что писать-то не о чем —
всё разрешено.

Бородёнка моя озимая
будто в заморозки седа.
Я не верю уже в незримое,
да и в зримое не всегда.
Вникнешь более или менее
и – тудыть твою растудыть! —
зарождается разумение,
что не может такого быть.

На «вы» приветствуют менты.
Глазёнки – жёлты.
И я с ментами не на «ты»,
а на «пошёл ты»!

Не вскрывайте поллитру,
не меняйте программы —
мы продолжим молитву
сразу после рекламы.

Полюбила сокола,
стройного, высокого.
Добралася до мудей —
а они от ведмедей.

Экой ты взъерошенный, угрюмый —
не иначе, рукописи жёг.
Плюнь, оденься, выйди – и подумай:
будет ли ещё такой снежок?
Будет ли ещё такое благо
в нашей южной слякотной глуши?
Целый двор – как белая бумага.
Плюнь, вернись, разденься – и пиши.

Был бульончик в обычай,
а ныне – чаёвничай…
Почему же он птичий?
Почему не чиновничий?

Не убил ни одного душмана,
не бомбил ни одного Кабула…
Так теперь мучительно и больно
за бесцельно прожитые годы!

Ощущаю протест,
не въезжаю в упор,
то есть напрочь и начисто:
если мир – это текст,
то каков же забор,
на котором он значится?

В проулках искорка роится,
не отступают холода,
хотя пора бы и пролиться
ручьям расплавленного льда.
Придя с морозу от обедни,
включи камин и не блажи:
твоё ли дело, чем намедни
достали Боженьку бомжи?

Думала б ты заранее,
лапотная Евразия!
Платят за вымирание
мало до безобразия.

Поскольку власти
во власти власти,
скажите: «Здрасьте», —
и не вылазьте!

Живи, земля, покуда я живой.
И, как бы ты простор ни распластала,
пойми: довольно дырки ножевой
вот здесь, меж рёбер, чтоб тебя не стало.
Живи, земля, покуда я живой.

Пытаюсь вникнуть в существо
задачи этакого рода:
как уничтожить воровство,
не уничтоживши народа?

Смотри! Смотри! Скворцы скворчат
и кормят маленьких скворчат!
А галки – маленьких галчат
и оглушительно галчат!

Подёрнутое ряской озерцо.
Ни дать ни взять – шагреневая кожа.
Так съёжилось, что вскорости, похоже,
сравняется с землёй заподлицо.
Не громыхнёт в превыспренних пророк.
Не упадёт желанная дождинка.
И, может быть, останется ложбинка.
Одно отличье, что не бугорок.

Идиллическая дрёма.
Дровяной чердачок.
Чёрную дыру проёма
застеклил паучок.
Ни греха ещё, ни страха.
Где тут зло? Где добро?
Расплеснёт шальная птаха
голоска серебро.
А потом проснётся йеху,
врубит музыку, враг,
и обиженное эхо
отбежит за овраг.

То ли у них, ребята, этакая харизма,
то ли в башках дуплисто у пресловутой братии:
глянешь на демократа – хочется коммунизма,
глянешь на коммуниста – хочется демократии.

Солдаты редко пишут мемуары.
Зато их часто пишут полководцы.
Поэтому значенья Божьей кары
нам никогда постичь не удаётся.

У тебя, драгоценный, мания:
чуть придумаешь три строки —
и бежишь искать понимания
разумению вопреки.
Ты же всё-таки не в Японии,
где чаи с лепестками пьют.
Вот и радуйся, что не поняли,
потому что поймут – убьют.