Шиш Брянский - В нежном мареве

молю я вновь, чтоб ебануло гексагеном,

Чтоб улетели на Луну колёсики,

пантограф,

и до Хуя бы канонических примочек

на разхуяченныя лики

звёздный зограф

чтоб наложил,

прельстясь высоким тленом…

Помилуй мя, Божочек.

Дымза Галицкий медленно пел -

Всё про то, где какое, и что из чего,

Но законьчить он, хой! не успел,

На полноте прервали его. [2] А мне не жалко, не жалко его!

Маша Клинская, в жгучем дыму

Из Замория прянув сладимым моржём,

Обеспизьдила Душу ему

Приснопевчим пернатым Ножом.

А потом деревянной Клюкой

Разъебошила на Хуй всей Земли города,

И сверкала Душа её, хой!

Словно око в Елде у крота.

Смысла я осилил смоль,

Наломал соломьев,

Жызни я изведал боль,

Как Давид Самойлов.

Памятник поставьте мне,

Ёбаные бляди!

Но не здесь, а на Луне,

Или в Ленинграде.

Из Града медного, медового,

Зажыканного в дали грозовыя,

Низвергся тёплый сипловоз.

И Удом раскалил, словно Адам Кадмон,

Он мертвенного небосвода олово

Над Русью куньею, куда в блистаньи Рос

Он захуячен был как бы ударом кыя

Сквозь млеко жяркое врямён,

И стало невьебенно лучезарно.

К Нему слетелись наподобьи ос

Народа мымзики, Тщетой ведомого,

И говорили: "О, железнай Гыгымон,

Вези жа нас туда, где наша Ниневия,

Где наш Израель, Китеж и Давос,

Где наша Школа, Церковь и Козарма,

Когда Ты Силами сюда зафинделён,

Ты увези нас прочь от Иобанного Змия…

О, ты не смейся, мы всырьоз!"

Они все были мёртвыя, но стали вдруг жывыя,

И Он на небо их повёз.

Я направил в облака

Объебошенные крыла,

Только цель моя далека,

И мешает мне урла.

Я нечуемую смолу

Растоплю на ярый воск,

Жалом праведным урлу

Я ужалю в их общий мозг.

Стану острым я, как стрела,

Излечу я свой старикоз,

А обжоханная урла

Превратится в гнутых стрекоз.

Полетят стрекозы домой,

В неподвижную Сибирь,

Их там встретит глухонемой,

Неприятный довольно Хмырь.

И наступит громный июль,

И мешать не будет мне никто,

И тогда я сяду за Руль,

Помолившись деду Пихто.

Сладкий гром в облаках бабах,

Терпкий ад под землёй тытых…

Я стряхну стародавний страх

С объебошенных крыл моих.

Я водой города спалю,

Я поля огнём напою,

А потом я лягу — посплю,

Чтоб проснуться в тёмном раю.

Какой Шандец суждёнут Мъне,

Какой подвергнусь Я Хуйне?

Скажи, скажи, гадалка!

Она: Покорен будь Судьбе!

Воткнётся в Жопочку Тебе

Берёзовая палка!

Демоны чвохънутыя пиздять,

Что лет мне уж иакобы дваццать пять.

Но я царзтвенно ссу на злоумный их ков,

Я их в Жопе видал, мудаков.

Сьел Я булочку, допустим, с маком,

А блюю каким-то габриаком.

Как же все не просто под Луной,

Особливо в случяе со Мъной!

Мёрзлый Шпынь из коросты и мела

Ойкумену седую разъемлет,

Чтоб она

Колыбельную Дьяволу пела

И ждала бы, пока он задремлет…

О-бана!

некоему певцу

Ты лучьще на хухоньке пой,

А не на стогнах, как чмошный гобой,

Или, прости Господи, Земьфира.

Вот тебе указанье, родименький мой,

От Скрытаго Пастыря Мира.

нечуемым братьям моим

Есьли б мы всё время вьверьх тянулись

Наподобьи стройных тонькых лип,

Никогда бы мы не пезданулись,

Никогда мы на Хуй не пошли б.

Зреть всё моё вам не можно, не можно,

Да вам это впрочем не нужно, не нужно -

Сразу вам станет тревожно, тревожно

И все вы подохнете дружно.

Вы в мою норку не суйтесь, не суйтесь,

Будете в ней вы не дома, не дома,

Вас разъебёт моя горькая супесь,

Тьма моего чернозёма.

Вы лучше себе на иврите пиздите,

Вы лучше лежите в кровати, в кровати,

Вы лучше пойдите пожрите, посрите,

И поучавствуйте в пати.

О, всё моё так червиво, червиво,

Так глупо, что можно уссаться, уссаться.

Но моего прокажённого дива

Я вам не позволю касаться.

Смутно

чвохнула

плавкая

кукорячка,

Боги,

боги,

платите

налоги!

В новом

веке

всем

имбицилам

будут

имплантировать

в Жопу

свободу

слова.

Господа

европейские

мандавошки!

Не смотрите,

пожалуйста,

что я русской,

Я даже

Ртом

говорить

умею,

Вот

послушайте:

кошка,

кукышка,