Дмитрий Мережковский - Из Собрания стихов (1904, 1910), Полного собрания сочинений (1912)

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать…

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой,

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень…

Я целовал ей руки с детским жаром, —

Духи я помню, — белую сирень…

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи…

О, только бы опять увидеть вас

И после долгих, долгих дней разлуки

Поцеловать еще единый раз,

Давно в могиле сложенные руки!

Когда придет и мой последний час, —

Ужели там, где нет ни зла, ни муки, —

Ужель напрасно я, горюя, жду, —

Что к вам опять устами припаду?

Отец по службе ездил за границу,

На попеченье старой немки дом

С детьми покинув; и старушка в Ниццу

Писала аккуратно обо всем.

Порой от мамы нежную страницу

С отцовским кратким деловым письмом

И с ящиком конфет мы получали,

И забывал я о моей печали.

Бывало, с горстью лакомых конфет,

С растрепанным арабских сказок томом

Садился я туда, где ярче свет

Знакомой лампы на столе знакомом,

И большего, казалось, счастья нет,

Чем шоколад с благоуханным ромом.

Был сумерек уютный тихий час;

В стекле шумел голубоватый газ.

Я до сих пор люблю, Шехеразада,

Твоих султанов, евнухов и жен,

Скитаньями волшебными Синдбада

И лампой Алладиновой пленен.

Порой — увы! — среди чудес Багдада

Я, лакомством и книгой увлечен,

Мать забывал, как забывают дети, —

Как будто не было ее на свете,

И только в горе вспоминал опять.

Из Ревеля почтенная старушка

Умела так хозяйством управлять,

Чтоб лишняя не тратилась полушка:

Случится ль детям что-нибудь сломать,

В буфете ль чая пропадет осьмушка, —

Она весь дом бранила без конца,

Предвидя строгий выговор отца.

Я помню туфли, темные капоты,

Седые букли, круглые очки,

Чепец, морщины, полные заботы,

И ночью трепет старческой руки,

Когда она записывала счеты

И все твердила: «Рубль за башмаки…

Картофель десять, масло три копейки…»

И цифру к цифре ставила в линейки.

Старушки тень я видел на стене

Огромную, поднять не смея взгляда:

И магией порой казались мне

Все эти банки, шпильки и помада,

Щипцы на свечке в трепетном огне, —

От них знакомый едкий запах чада:

Она седую жиденькую прядь

Привыкла на ночь в букли завивать.

До старости была она кокеткой:

И, сморщившись давно и пожелтев, —

Хотя у нас бывали гости редко, —

С лукавством трогательным старых дев

Шиньон свой древний, с новой черной сеткой,

На голову дрожащую надев,

Еще пришпилит красненькую ленту,

И как бедняжка рада комплименту!

Душа моя печальна и светла,

И жалко мне моей старушки дряхлой.

Священна жизнь, хотя бы то была

Невидимая жизнь былинки чахлой.

Мы любим, славя громкие дела,

Чтоб от людей великих кровью пахло, —

Но подвиг есть и в серых скучных днях,

В невидимых презренных мелочах.

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:

К нам девушкой молоденькой вошла

И поседела, сгорбилась, лет сорок

С детьми возилась, жизнь им отдала.

Ей каждый грош чужой был свят и дорог…

Амалии Христьяновне — хвала:

Она свершила подвиг без награды,

Как мало в жизни было ей отрады!

Как много скуки, горестных минут,

Людских обид, и холода, и злости!

И вот она забыта, и гниют

В неведомой могиле на погосте,

Найдя последний отдых и приют,

Измученные старческие кости…

Как по земле — теней людских тьмы тем, —

И ты пришла, — Бог весть куда, зачем…

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,

Как над загадкой темною, стою,

Мучительный, чем над судьбой твоею,

Герой бессмертный, — душу предаю

Вопросам горьким, отвечать не смею…

Неведомых героев я пою.

Простых людей, о, Муза, помоги мне