Сергей Есенин - Том 1. Стихотворения

Еще более неправомерными выглядят попытки искусственно конструировать начальную часть творческого пути Есенина, ограничив ее стихами из тетрадей Е.М.Хитрова и «Больными думами» и соответствующим образом передатировав остальные его произведения. Между тем, на подобной основе рождаются утверждения, будто в начале своего творческого пути Есенин «создает стихотворения, как правило, подражательные», а источники подражания — Кольцов, Лермонтов и «любимый им Надсон». То, что есть стихи Есенина, написанные в подражание этим поэтам, — неоспоримо. Но свести начало его творческой жизни к подобным стихам, к литературному подражательству — значит существенно исказить саму природу дарования великого русского поэта. Первоосновой есенинского творчества была та стихия русских народных песен, частушек, сказок, загадок, пословиц, в которой он вырос. Он многократно подчеркивал: «К стихам расположили песни, которые слышал кругом себя…», «Стихи начал писать, подражая частушкам…» и т. п. На этот главный органический источник его стихов обратила внимание большая группа критиков и рецензентов, в первую очередь — А.А.Блок, З.Н.Гиппиус, С.М.Городецкий. Каждый из них по-своему, каждый со своих позиций, но увидели все и расценили как отличительный признак его таланта. Этот неоспоримый исторический факт полностью разрушает умозрительные конструкции, базирующиеся на представлении, что Есенин шел от литературных подражаний.

Гораздо более продуктивными представляются попытки понять некоторые особенности творческой манеры Есенина, которые самым непосредственным образом сказались на датировке им своих произведений. Для Есенина было характерно долгое «вынашивание» своих вещей. При этом далеко не всегда он работал прямо по бумаге. «У Есенина была своеобразная манера в работе, — свидетельствовал И.И.Старцев. — Он брался за перо с заранее выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворный наряд. Если это ему почему-либо не удавалось, стихотворение бросалось. Закинув руки за голову, он, бывало, часами лежал на кровати и не любил, когда его в такие моменты беспокоили. Застав однажды Есенина в таком состоянии, Сахаров его спросил, что с ним. Есенин ответил: „Не мешай мне, я пишу“» (Восп., 1, 412). О том же вспоминал М.П.Мурашев: «Обычно Есенин слагал стихотворение в голове целиком и, не записывая, мог читать его без запинки <���…> Читал, а сам чутко прислушивался к ритму. Затем садился и записывал. <���…> Прочитанное вслух стихотворение казалось вполне законченным, но когда Сергей принимался его записывать, то делал так: напишет строчку — зачеркнет, снова напишет — и опять зачеркнет. Затем напишет совершенно новую строчку. Отложит в сторону лист бумаги с начатым стихотворением, возьмет другой лист и напишет почти без помарок. Спустя некоторое время он принимался за обработку стихов; вначале осторожно. Но потом иногда изменял так, что от первого варианта ничего не оставалось» (Восп., 1, 188). В такой манере работы можно найти объяснение тому, что среди рукописного наследия поэта, особенно ранней поры, сравнительно немного черновых рукописей.

Можно привести целый ряд примеров, когда временно́е «расстояние» от этих первоначальных (чаще всего — устных) редакций до окончательных текстов было весьма значительным (разумеется, по меркам поэта, весь литературный путь которого составил немногим более одного десятилетия). Вот один из примеров, причем взятый не из ранней лирики, а — что еще показательнее — из поздней. Стихотворение «Вижу сон. Дорога черная…» — из числа лучших в его наследии. На черновой рукописи четкая дата: 2 июля 1925 г. (Дата проставлена не рукой поэта, но сомнений не вызывает.) Беловой автограф переписан автором явно тогда же и с этого черновика. Полностью согласуется с этой датой и срок первой публикации — она состоялась 20 июля 1925 г. Стихотворение хорошо укладывается в обстоятельства личной жизни поэта (время вступления в брак с С.А. Толстой). Казалось бы, все это дает исчерпывающие данные о времени создания стихотворения.

Но всем этим несомненно убедительным данным противостоит свидетельство Н.Д.Вольпин, которая утверждает, что Есенин читал ей это стихотворение, когда она навещала его в так называемой «больнице на Полянке», то есть в декабре 1923 года (журн. «Звезда Востока», Ташкент, 1987, № 4, с. 174). Значит, по Н.Д.Вольпин, стихотворение написано на полтора года раньше! Можно было бы предположить, что это случай нередкого для мемуаров смещения во времени. Но дело в том, что в 1925 г. Н.Д.Вольпин с Есениным не встречалась и, следовательно, такого «сдвига» в памяти вообще не могло произойти. Значит ли это, что мемуаристка вообще не слышала авторского чтения этого стихотворения? Конечно, нет. Н.Д.Вольпин, несомненно, слышала, как Есенин читал стихотворение, и, вероятно, в нем были строки и строфы, сходные с теми, которые он записал в 1925 г. Эти строки и строфы могли жить в сознании поэта много лет, они могли возникнуть и до 1923 года (недаром один из исследователей справедливо усмотрел в стихотворении отсветы блоковских тем), но сложились в целостное произведение они в 1925 году. Можно ли на основании подобного свидетельства считать, что стихотворение создано не в 1925, а в 1923 году и соответственно изменить его дату? Думается, это было бы ошибкой. Лишь наглядно сопоставив тексты разного времени и убедившись в их тождественности или художественной близости, в их стилистическом единстве, можно было бы пересмотреть датировку. В данном случае таких источников нет, и изменение авторской даты без подобного анализа и документального подтверждения явилось бы произволом. Никто в подобных случаях, кроме самого автора, не вправе судить о том, когда именно из первоначальных заготовок и наметок родилось целостное произведение, когда произошел тот таинственный процесс, который соединил атомы слов и строк в законченное единство.