Ольга Афраймович - Терновый куст

Что моя оболочка
Так бессмысленно вскрыта
В неприкрытые щели
Не грешно, не сердито

Свищет мглистый мой ветер
Он погубит беззлобно
Тело слабой улитки,
Оголенной, ознобной.

Это будет не больно
Все давно отболело,
Я просила у ветра,
Чтоб меня пожалели,

Чтоб задули последний
Уголек оголтелый,
Я играла, шутила
И его проглядела,

И во сне прошептала:
Этот — будет последним,
А последнее утро
Будет трепетно-летним,

И во сне проходила
По знакомой дороге
Всем чужая, хмельная:
Ты, прохожий, не трогай,

Я тебе не попутчик,
Не судья и не благо,
Хорошо, что ненужной
Догорела бумага…

Он пришел, ураганный
Я смеялась и пела
(Уголечек последний,
Как же я проглядела?)

Он пришел, ураганный
Я навстречу, дурная,
Растопырила руки:
Так, от края до края,

Весь ли мною впитался?
Или вынул из тела…
Чтоб со мной он ни сделал,
Знаю только — летела.

Я летела, летела!
Как сладки сновиденья,
Если, жалости чуждой,
Не страшиться паденья,

Я себя не жалела
Невеликое дело
От такого разбиться,
И летела, летела.

До печенок родное
Упоение ветром
Я вдыхаю и слышу:
Так волнуются недра

Пробужденных вулканов,
Нет сквознячного страха!
Из последнего пепла
С небывалым размахом

Скоро вырвется пламя,
Так покорное ветру,
Разбросавшему кудри,
Что, на жалость не щедрый,

Раздувает последний
Уголек. Засыпая,
Я его проглядела.
И проснулась — живая.

Вне удивленья и вне ожиданья событий
Жизнь ли? —
О Небо, терпенью не будет конца!
Связаны руки.
А я покоряюсь —
Ведите,
Но, умоляю,
Снимите повязку с лица.

Я верую: прекрасно мирозданье,
В котором место есть такой рабе,
Что предпочтет смиреннейшей мольбе
Нелепое подчас негодованье.

Сосуд, пустышка, кукла — как невинно,
Не плакавши от битого стекла,
Я требую, чтоб кровью истекла
В трагедии высокой героиня.

Чем громче каюсь, тем строптивей ропот
Гордыни — возвеличивая роль,
С готовностью приму любую боль…
Но истекаю — клюквенным сиропом.

Если бы снегом до крыши мой дом занесло
Ждать бы тогда у окна, торжествуя поминки:
Исчезновение старой до зуда картинки,
Исчезновение мира за мутным стеклом…
Размыкается круг — жаль, что не навсегда,
Разрушается мир — жаль, что не без следа,
А за ним, как ни тщусь, пустота.

О распахни, о помилуй, дорога длинна
Снова искать оправдания собственной тени?
Не пожалею уставшую от пробуждений
Вечную девочку возле слепого окна:
Лишь добавить огня, и притворства чуть-чуть,
Бить себя по рукам и клевать себе грудь,
А зачем это было — забудь.

Сколько отдашь за грошовую эту войну,
Сколько закланий и жертв возвратится обратно?
Слух — это дар из даров, раз глуха — виновата:
Гордостью всей — непомерной, ненужной — тону.
Это горлом идет исторгаемый яд,
Это тают снега, это близится март,
Слышишь — громче и громче — набат…

Это не страх, это — стыд за потерянный зов,
Жалкая смерть в ожиданьи инструкции свыше,
Чтоб, научившись молчать, наконец-то услышать
Собственный голос — тишайший из всех голосов…

Серо поле широко простирается,
Солнце медленно над ним поднимается,
Пусто в поле том — ни огурца, ни деревца,
Подождем, пока туманы рассеются.

Вдаль пройдемся мы по серому полюшку,
Оглядимся, налюбуемся волюшкой:
Вольно тут кусты растут лопушиные,
И мелькают бойко хвостики мышиные.

Тает серенький туман потихонечку,
Мы рассмотрим наконец это полюшко,
Посредине — что там?.. — Чучело корявое,
На нем тряпочка повешена дырявая.

И, раскинув руки, будто распятое,
Вдаль глядит, немного подслеповатое,
Из-под шляпищи дырявой соломенной
Слезы капают в лопух пересоленный.

А на ниточке, жестоко привязанный,
Червячок висит, за подлость наказанный,
И упрямо извивается и крутится
Все надеется, что увильнуть получится.