Иннокентий Анненский: Трактир жизни

Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.

Я забывал тогда изъяны… в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле «Под луной»,
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.

Я часто из канав их шелесту внимал
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.

Мне сумрак из теней там песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.

На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти – жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точат мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает…
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.

О, не кляни ее за то, что Идумеи
На ней клеймом горит таинственная ночь!
Крыло ее в крови, а волосы, как змеи,
Но это дочь моя, пойми: родная дочь.
Когда чрез золото и волны аромата
И пальмы бледные холодного стекла
На светоч ангельский денница пролила
Свой первый робкий луч и сумрак синеватый,
Отца открытием нежданным поразил,
Печальный взор его вражды не отразил,
Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой
Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой
И слабым голосом страданий и любви
Шепнешь ли бедному творению: «Живи»?
Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила
Движеньем ласковым поблекшего перста,
Не освежить тебе, о белая Сивилла,
Лазурью девственной сожженные уста.

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над непонявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.

Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе.

О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,
Идее не дано отлиться в барельеф,
Чтоб им забвенная отметилась могила,

Хоть ты, о черный след от смерти золотой
Обломок лишнего в гармонии светила,
Для крыльев Дьявола отныне будь метой.

Видали ль вы белую стену – пустую, пустую,
пустую?
Не видели ль лестницы возле – высокой, высокой,
высокой?
Лежала там близко селедка – сухая, сухая, сухая…
Пришел туда мастер, а руки – грязненьки,
грязненьки,
грязненьки.
Принес молоток свой и крюк он – как шило,
как шило,

как шило…
Принес он и связку бечевок – такую, такую, такую.
По лестнице мастер влезает – высоко, высоко,
высоко,
И острый он крюк загоняет – да туки, да туки, да
туки!
Высоко вогнал его в стену – пустую, пустую,
пустую;
Вогнал он и молот бросает – лети, мол, лети, мол,
лети, мол!
И вяжет на крюк он бечевку – длиннее, длиннее,

длиннее,
На кончик бечевки селедку – сухую, сухую, сухую.
И с лестницы мастер слезает – высокой, высокой,

высокой,
И молот с собою уносит – тяжелый, тяжелый,

тяжелый.
Куда, неизвестно, но только – далеко, далеко,
далеко.
С тех пор и до этих селедка – сухая, сухая, сухая,
На кончике самом бечевки – на длинной,
на длинной,

на длинной,
Качается тихо, чтоб вечно – качаться, качаться,