Вадим Шершеневич - Поэмы

На одну
Чашку все революции мира,
На другую мою любовь и к ней
Луну,
Как медную гирю, —
И другая тяжелей!

Рвота пушек. По щекам равнин веснушками конница.
Шар земной у новых ключей.
А я прогрызаю зубами бессонницы
Густое тесто ночей.

Кошки восстаний рыжим брюхом в воздухе
И ловко на лапы четырех сел.
Но, как я, мечтал лишь об отдыхе
В Иерусалим Христа ввозивший осел.

Любимая!
Слышу: далеко винтовка —
Выключатель счастья — икнет...
Это, быть может, кто-то неловко
Лицо твое — блюдо весны —
Разобьет.

Что же дальше? Любимая!
Для полной весны
Нужно солнце, нагнущее выю,
Канитель воробьев и смола из сосны,
Да глаза твои сплошь голубые.
Значит: больше не будет весны?

Мир присел от натуги на корточки
И тянет луну, на луче, как
Бурлак.
Раскрываю я глаз моих форточки,
Чтобы в черепе бегал сквозняк.

Счастья в мире настанет так много!..
Я ж лишен
И стихов и любви.
Судьба, словно слон,
Подняла свою ногу
Надо мною. Ну, что же? Дави!

Что сулят?
— В обетованную землю выезд?
Говорят
— Сегодняшний день — вокзал.
Слон, дави! Может, кровь моя выест,
Словно серная капля, у мира глаза.

В простоквашу сгущая туманы,
На оселке
Моих строк точу топор.
Сколько раз в уголке
Я зализывал раны!
Люди! Не жаловался до сих пор.

А теперь города повзъерошу я,
Не отличишь проселка от Невского!
Каждый день превращу я в хорошую
Страницу из Достоевского!

Череп шара земного вымою —
И по кегельбану мира его легко
Моя рука.
А пока
Даже не знаю: на свете каком
Шарить тебя, любимая?!

Судьба огрызнулась.
Подол ее выпачкан
Твоим криком предсмертным...
О ком? А душа не умеет на цыпочках
Так и топает сапогом.

Небо трауром туч я закрою.
Как кукушка, гром закудахчет в простор.
На меня свой мутный зрачок с ханжою
Графин, как циклоп, упер.
Умереть?
Не умею. Ведь
Остановка сердца отменяется...
Одиночество, как лапу медведь,
Сосет меня ночью и не наедается.

Любимая! Умерла. Глаза, как конвой,
Озираются: Куда? Направо? Прямо?
Любимая!
Как же? А стихам каково
Без мамы?
С 1917-го года
В обмен на золото кудрей твоих
Все стихи тебе я отдал.
Ты смертью возвращаешь их.

Не надо! Не надо! Куда мне?!
Не смею
Твоим именем окропить тишину.
Со стихами, как с камнем
На шее,
Я в мире иду ко дну.

С душою растерзанней рытвин Галиции
Остывшую миску сердца голодным несу я.
Не смею за тебя даже молиться,
Помню: «Имени моего всуе...»
Помню: сколько раз с усопшей моею
Выступал на крестовый поход любви.
Ах, знаю, что кровь из груди была не краснее,
Не краснее,
Чем губы твои.

Знаю: пули,
Что пели от боли
В июле
Фьють... фыоть...
Вы не знали: в ее ли,
В мою ли
Вжалились грудь.

Мир, бреди наугад и пой.
Шагай, пока не устанут ноги!
Нам сегодня, кровавый, с тобой
Не по дороге!!!

Из Евангелья вырвал я начисто
О милосердьи страницы и в згу —
На черта ли эти чудачества,
Если выполнить их не могу.

Какие-то глотки святых возвещали:
«В начале
Было слово...» Ненужная весть!
Я не знаю, что было в начале,
Но в конце — только месть!

Душа обнищала... Душа босиком.
Мимо рыб молчаливых
И болтливых
Людей мимо я...
Знаю теперь, на свете каком
Неводом нежности поймаю любимую!

Эти строки с одышкой допишет рука,
Отдохнут занывшие плечи, —
И да будет обоим земля нам легка,
Как легка была первая встреча.

От окна убежала пихта,
Чтоб молчать, чтоб молчать и молчать!
Я шепчу о постройках каких-то
Губами красней кирпича.

Из осоки ресниц добровольцы
Две слезы ползли и ползли.
Ах, оправьте их, девушки, в кольца,
Как последний подарок земли.

Сколько жить? 28 иль 100?
Все нашел, сколько было ошибок?
Опадает листок за листом,
Календарь отрывных улыбок.

От папирос в мундштуке никотин,
От любви только слезы длинные.
Может, в мире я очень один,
Может, лучше, коль был бы один я!