Вера Полозкова - Осточерчение

почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место,
пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль всё равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить,
любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры
обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам
приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис —
совершенно не нами
значительно лучше нас

кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться.
время сглаживает движения, но заостряет лица.
больше мы не порох и мёд,
мы брусчатка, дерево и корица.

у красивых детей, что ты знала, мама, —
новые красивые дети.
мы их любим фотографировать в нужном свете.
жизнь умнее живущего, вот что ясно
по истечении первой трети.

всё, чего я боялся в детстве,
теперь нелепее толстяков с укулеле.
даже признаки будущего распада закономерны,
на самом деле.
очень страшно не умереть молодым, мама,
но как видишь, мы это преодолели.

я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус.
всё моё занятие – структурировать мрак и хаос.
всё, чему я учусь, мама —
мастерство поддержанья пауз.

я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик,
не молодая завязь.
молодая завязь глядит на меня, раззявясь.
у простых, как положено, я вызываю ненависть,
сложных – зависть.

что касается женщин, мама, здесь всё
от триера до кар-вая:
всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская,
деловая, передовая,
мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.

что до счастья, мама, – оно результат воздействия
седатива или токсина.
для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси на
пересечение сорок второй с десятой,
от кабаташа и до таксима.
редко где ещё твоя смертность и заменяемость
обнажают себя так сильно.

иногда я кажусь себе полководцем в ссылке,
иногда сорным семенем среди злака.
в мире правящей лицевой всё, что
занимает меня – изнанка.
барабанщики бытия крутят палочки в воздухе надо мной,
ожидая чьего-то знака.

нет, любовь твоя не могла бы спасти меня
от чего-либо – не спасла ведь.
на мою долю выпало столько тонн красоты,
что должно было так расплавить.
но теперь я сяду к тебе пустой
и весь век её стану славить.

так они росли, зажимали баре мизинцем,
выпускали ноздрями дым
полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым
так они посмеивались над всем, что вменяют им
так переставали казаться самим себе
чем-то сверхъестественным и святым

так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид
обретали платёжеспособный вид
начинали писать то, о чём неуютно думать,
а не то, что всех удивит

так они росли, делались ни плохи, ни хороши
часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам
хижины в ланкийской глуши,
чтобы море и ни души
спорам тишину
ноутбукам простые карандаши

так они росли, и на общих снимках вместо умершего
образовывался провал
чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал
но уж если они смеялись, то в терцию или квинту —
в какой-то правильный интервал

так из панковатых зверят – в большой настоящий ад
пили всё подряд, работали всем подряд
понимали, что правда всегда лишь в том,
чего люди не говорят

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел
так они достигали собственных тел,
а потом намного перерастали границы тел
всякий рвался сшибать систему с петель,
всякий жаждал великих дел
каждый получил по куску эпохи себе в надел
по мешку иллюзий себе в удел
прав был тот, кто большего не хотел