Алексей Годин - Секретная музыка

"Большое чувство" для Лебяжкина есть единственная возможность изменить свою жизнь - "восстать из мертвых"; его герои: мертвая Эвридика, мертвый Протесилай, мертвый Лазарь, живые Орфей и Лаодамия. Но он Орфей такого рода, что для него Эвридика, скорее, является средством передвижения, единственным шансом если не выйти из ада, то на некоторое время о нем забыть. Мертвый человек в пустоте, он действует по заранее установленной схеме, в данном случае - как покупатель, которому что-то предстоит: он оплатит ЗАГС на Английской набережной и свадебное платье ($ 500) - без разговоров; опыт подсказывает, что без стиральной машины ($ 400) тоже не обойтись, - и это без вопросов; а еще бонус - автомобиль Вольво 480 с пробегом ($ 4500) и туристическая поездка в Словению ($ 2500). Мене, текел, упарсин: $ 7900. Потом, он, конечно, бизнес свой откроет, купит уже нормальную машину и квартиру, а сейчас, все-таки, бедноват: Питер, миллениум. Живи он в Москве, и в наше время, выложил бы больше.

Этим же, наверное (и помимо бедности, - которая, кстати говоря, по питерским меркам трехлетней давности бедностью отнюдь не является, - узостью кругозора и ограниченностью опыта), объясняются его довольно специфические представления о внешнем мире, его страх и бессилие: он боится сослуживцев, общественного транспорта, эстонцев-русофобов, блядей, в целом, наверное, мира: даже похоронить его следует вместе с будущей женой, которая, в свою очередь, будет хорошего поведения. Он учился непонятно на кого (заполярная сладость - Блок, проясняется лазурь - Кюхельбекер), а потом - нужда, работа, досуг "среднего класса": жизнь из отступлений и гриппозного бреда. Первый брак не сложился...

Она: первый муж остался под Мелитополем "со своими проблемами". И т. д. Обрати внимание: машины у нее нет ("и это Питер").

Что, собственно, произошло, не совсем понятно: либо девочка выкинула "что-то не то", либо манагер "совсем уже псих конкретный". "Воскресения" не случилось, и Лебяжкин, икая, возвращается в свой кабак. У него пьяная истерика и рвотные спазмы.

Выпущенные строфы. До "прояснилась твоя лазурь":

Я не менеджер, я ничто.

Но пока на плечах у меня пальто,

Все идите нах, оттянусь немножко;

Повернись ко мне задом, крошка.

После:

Ты уже не мальчик, и никогда

Не построить город, не лечь на плаху,

И тебе не светит сума и тюрьма.

И, похоже, шагаешь тоже, когда

Старый мир уходит на хуй,

Оставляя небольшие кучки дерьма.

Но я подумал, что ругаться матом не хорошо, а кроме того - что эти строфы добавляют какую-то постороннюю точку зрения, "осуждение персонажа", и потому выкинул их нафик. Пускай лучше просто блюет.

Что касается замысла (пока он не растворился в однозначном исполнении), то, как я уже говорил тебе, стихотворение представлялось мне многоголосной фугой. Лебяжкин поет один, но разными голосами. У него "внутренняя полифония". С возрастом полифония интересует людей больше, и это, может быть, объясняется тем, что контрапункт, как пишет Заннович, "увы, есть единственно возможный ответ искусства на действительность, в которой более одного плана". Искусство примитивное игнорирует дополнительные раздражители; собственно, оно может состояться лишь при условии, что художнику удалось сконцентрировать внимание на отдельном плане или явлении. Уже это требует особого "пиитического безумия", достигаемого с помощью вдохновения и опьяняющих веществ. Полифония - это, образно говоря, искусство после искусства, ведь надлежит сочетать различные планы органически: при простом перечислении или упоминании вещь не будет восприниматься. Заннович пишет о Гульде: "Баха исполняют тысячи музыкантов, но в большинстве случаев, увы, многослойный текст лишь вбивается в клавиатуру, как ранее в нотные листы автора, и неподготовленный слушатель даже не может услышать отдельные голоса. Наверное, исполнителей можно разделить на две категории: тех, кто "выходит и поет", - в разной степени удачно, поскольку пиитическое безумие никогда не позволит учесть сразу все планы, и даже попытаться это сделать (ведь, в конечном счете, дойти здесь до конца едва ли возможно), - и тех, кто пытается осмыслить каждый такт, проводя многочисленные часы в студии, прибегая к таким ухищрениям, как монтаж и своевольное изменение заданного темпа. Это, образно говоря, различие между риторикой искусства и его телеологией. Способностью говорить и целью высказывания. Гленн "делал музыку", которая была заведомо современнее любого Штокхаузена, имея предельно ограниченный набор исходных: собственно, едва ли кто из Великих Мастеров в столь малой степени может "подлежать ревизии", как Бах. Тем не менее, опыт Вариаций 81-го года показал нам такого Баха, который знал Бетховена, любил Веберна, жил в 20-м веке и остался самим собой". Заннович не случайно повторяет здесь свою известную фразу: "попытка осмыслить каждый такт", - она в приведенном фрагменте ключевая. Собственно, это правило модернистского искусства, которое гарантирует ему вечную жизнь на фоне отмирания всех возможных измов. Ведь, образно говоря, Бах - это то, что "as is" поставляет вдохновение, Гульд - это то, что мы в силах из этого материала создать. И именно так работал модернист Данте, преодолевший постмодерн сицилийцев и Кавальканти.