Фридрих Шиллер - Коварство и любовь. Перчатка

Вурм (хватает шляпу и шпагу и бежит из комнаты). Покорно вас благодарю, господин Миллер!

Миллер (тихо идя вслед за ним). Да за что же? Мы вас ничем и не попотчевали, господин Вурм! (Возвращаясь.) Ничего не слушает и бежит. Рожа этой чернильной лисы для меня хуже всякого рвотного. Этакая противная, гнусная тварь! Кажется, будто он и на Божий-то свет тайком пролез. Узенькие, лукавые мышиные глазки, рыжие волосы, подбородок выпятился, словно природа со злости на неудачное свое изделие схватила его и швырнула куда-нибудь в угол… Нет! чем отдать свою дочь за этакого поганца, пусть лучше она… Господи, прости мое прегрешение!

Жена (плюнув злобно). У, собака… Уж навязывать ее тебе не станут!

Миллер. И ты-то тут со своим проклятым бароном! Тоже совсем меня давеча взбесила. Никогда ты такой дурой не выглядишь, как тогда, когда умной быть стараешься. Ну, с чего принялась трещать про знатную бароншу, про дочь? Нашла кому говорить! Стоит только ему что на носу зарубить, так на другой день уж на рынке станут трезвонить. Эти прохвосты только и знают, что ходить со двора на двор да вынюхивать, да толковать, что у кого в погребе, да какой повар, и сорвись только у кого с языка глупое слово – трамта-ра-рам! Уж его знают и герцог, и фаворитка, и президент – и того и гляди, что разразят тебя гром и молния!

Те же. Входит Луиза Миллер с книгой в руке.

Луиза (кладет книгу, подходит к отцу и обнимает его). Здравствуйте, батюшка!

Миллер (ласково). Молодец, Луиза! Очень приятно видеть, что ты так усердно помнишь Господа твоего. Будь всегда такой – и его десница сохранит тебя.

Луиза. Ах, я великая грешница, батюшка!.. Был он, матушка?

Жена. Кто, дитятко?

Луиза. Ах, я и забыла, что есть на свете и кроме него люди… у меня в голове так пусто… Не заходил он? Вальтер?

Миллер (грустно и серьезно). А я думал, что Луиза оставила в церкви это имя.

Луиза (пристально смотрит на него). Я понимаю вас, батюшка, – чувствую нож, что вы вонзаете в мою совесть; но уже поздно. Нет во мне прежнего благочестия, батюшка. Небо и Фердинанд рвут друг у друга мою истерзанную душу – и я боюсь… боюсь… (Помолчав.) Нет-нет, батюшка! Разве не лучшая хвала художнику, если мы забываем его, глядя на его творение? Разве не должно быть приятно Богу, что я меньше помню его, любуясь и радуясь лучшему его созданию?

Миллер (в досаде опускается на стул). Вот они, плоды этих безбожных книг!

Луиза (подходит с беспокойством к окну). Где-то он теперь? Знатные девицы видят его… Слышат, а я жалкая, позабытая девушка… (Пугается своих слов и кидается к отцу.) Нет! нет! простите мне. Я не плачусь на свою судьбу. Я хочу только иногда думать о нем… ведь это ничего не стоит. Эту малую толику жизни… о, если бы можно было выдохнуть ее нежным, ласковым ветерком, который освежал бы его лицо! о, если б этот цвет молодости был простой фиалкой, и он мог бы наступить на него, и я могла бы смиренно умереть под его ногой! Мне бы и этого было довольно… Батюшка! Разве солнце, гордое, величественное солнце, наказывает жалкую мошку за то, что она греется в его лучах?

Миллер (растроганный, склоняется на ручку стула и закрывает лицо руками). Слушай, Луиза, – все, что остается мне еще прожить на белом свете, отдал бы я, чтобы только тебе никогда не встречаться с майором.

Луиза (в испуге). Что вы говорите такое?.. Нет, вы не то хотели сказать, добрый батюшка! Будто вы не знаете, что Фердинанд – мой, создан для меня, дан мне на радость творцом любви. (Стоит в задумчивости.) Когда я увидала его в первый раз (с большей живостью) – кровь бросилась мне в лицо, и отраднее забилось сердце; каждое биение говорило мне, каждое дыхание шептало: «это он!» И сердце мое узнало его, вечно желанного, и подтвердило: «да, это он!» И весь мир радовался со мною и звучал для меня этими словами! Тогда – о! тогда взошло для души моей первое утро. Тысячи новых чувств распустились в моем сердце, как цветы в поле, когда наступает весна. Я не видела мира перед собой, а все-таки, мне кажется, никогда не был мир так прекрасен! Я не думала о Боге, а между тем никогда так не любила его.

Миллер (быстро подходит к ней и прижимает ее к своей груди). Луиза! дорогое, милое дитя мое! Возьми мою старую, дряхлую голову – возьми все, все! Майора же – Бог свидетель – я не могу тебе дать. (Уходит.)

Луиза. Да ведь я не хочу его теперь, батюшка! Эта скудная росинка времени… один сон о Фердинанде страстно поглотит ее. Я отказываюсь от него в этой жизни. А тогда, матушка, тогда, когда рухнут стены различий, когда с нас слетит ненавистная шелуха неравенства, когда люди будут только людьми… я не принесу с собой ничего, кроме своей невинности; но ведь батюшка не раз говорил, что когда прийдет Господь – уборы и пышные титулы подешевеют, а сердца поднимутся в цене. Я буду тогда богата… Слезы зачтутся там за триумфы, а чистые мысли – за предков! Там буду я знатна, матушка! Чем же будет он тогда лучше своей милой?