Фрида Каплан - Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Я любила смотреть, какое платье было на маме, как она была причесана. Я любила ее духи — ландыш-мюге, ее мыло от «Рожер и Галле» [57] Le muguet ( франц. ) — ландыш; словом «мюге» обозначают в парфюмерии аромат этого цветка. В 1900-е годы в Москве были модны цветочные духи местной парфюмерной фирмы «А. Ралле и К°», в частности «Махровый ландыш», и туалетные принадлежности парижской фирмы «Рожер и Галле». , и на утро я находила у постели небольшой шоколад, который специально продавался в театральном фойе.

В соседней со мной комнате жил дядя Саша. Он все больше покашливал, и все поговаривали, что ему бы надо в Меран или Нерви [58] Итальянские горные курорты для легочных больных. , но почему-то как он не женился, так и в Италию не поехал.

Фира уехала с мужем в Варшаву.

По вечерам было жутко в большой спальне. Олоферн и Юдифь, правда, не были видны в темноте, но зато на белой кафельной печи вырисовывались какие-то фигуры, из комнаты Саши слышились кашель и стоны, а столовая и другие комнаты, в которых были люди, и велись разговоры, и было светло, находились далеко: чтобы попасть туда, нужно было пройти целую анфиладу проходных комнат и зал. Все сказки няни и бонны про духов, ведьм и чертей приходили на память.

Днем дядя Саша был смешной. Бывало, говорил сестрам: хорошо вам быть идеалистками, пока есть горячие блинчики на столе. А когда отнимут — что тогда запоете?

И откуда он знал, что отнимут «горячие блинчики»?

Но ночью он сам превращался в Кощея Бессмертного. Хотелось плакать.

Наконец наступил день маминой свадьбы.

О злых мачехах я слышала, об отчимах я ничего не знала. Однажды мама мне сказала: «У тебя будет дядя, не делай глупого лица. Я выхожу замуж, мы переедем на другую квартиру, а ты пока останешься у дедушки».

Обычно свадьба в нашем доме была дорогое и парадное удовольствие, но на этот раз все обошлось тихо и скромно: второй раз не венчаются, как в первый. Мама была в сиреневом платье и такой же шляпе с вуалью. Мне Аннушка сшила новое плиссированное розовое платье, и когда я заупрямилась и не хотела его надевать и выходить к гостям, она меня уговаривала: «Ну-ну, будь хорошей девочкой. Сыновья дяди тоже приехали, смотри, какие хорошие мальчики — не плачут, не капризничают. И получат пирог и сласти». Нюта мне заплетала косу с розовым бантом, а Катя застегивала мои желтые новые башмачки. Когда я была так расфранчена, я примирилась с судьбой и пошла играть со своими новыми братьями.

Когда кончились занятия в школе, я первый раз поехала в гости к папе. И тут началась моя новая жизнь — без детства, без иллюзий.

Еще во время так называемого сватания мамы мне приснился сон: мама садится в коляску и уезжает, и я даже не могу с ней проститься, меня тащат куда-то в сторону, я кричу, плачу… и просыпаюсь вся в слезах.

В родительской семье я не привыкла к «телячьим нежностям» или «африканским страстям», как мама это называла. И вдруг я увидела, что моя сдержанная, всегда холодная и строгая мама способна ходить под руку с чужим нам всем человеком; иногда я заставала их в нежной близости, часто мне не велели вертеться под ногами, слушать разговоры взрослых или, если это было на улице, велели идти впереди. Из балованной единственной дочки я превратилась в маленькое лишнее, всем мешающее существо, в какого-то щенка — я чувствовала, что меня перестали любить.

Тетушка Машенька, теперь единственная хозяйка в доме, считала своим долгом меня воспитывать. Катя и Нюта были уже большие, ученицы третьего и четвертого класса, смотрели на меня как на маленькую, у них были от меня секреты. Нюта часто мне читала «нотации», я ее уважала и побаивалась.

Однажды я провинилась: в лавочке, где я обыкновенно покупала, я купила шоколадку, для которой недоставало тринадцати копеек. Лавочник, зная меня и тетушек, уговорил меня взять в кредит.

На следующий день и всю неделю у меня не было чем заплатить этот долг. Я стала обходить его лавку стороной и пробиралась переулкам, чтобы он меня не увидел. Нюта первая заметила, что я похудела и побледнела и что со мной творится что-то необычное. Я не выдержала, расплакалась и рассказала ей всю правду. Она, конечно, заплатила эти 13 копеек, но нотация была строгой и жестокой.

На Рождественские каникулы меня послали в Вильну вместе с моим сводным братом: у него там тоже были родственники со стороны его покойной матери. Мы приехали на рассвете. Папа встретил меня на вокзале. Из московской богатой столичной атмосферы я попала в еврейскую «черту», в голус , в провинцию. Я была просто потрясена: вместо нарядных носильщиков с медными бляхами нас обступила толпа оборванцев, которые говорили на плохо понятном мне еврейском языке, вырывали из рук у папы, а потом друг у друга мой небольшой чемодан — я была уверена, что они вообще хотят украсть мой багаж. Но папа к этому отнесся очень спокойно, всунул последнему из них в руку какую-то монету, и мы сели на извозчика.